глава 1: ФАМИЛИЯ, ИМЯ, ОТЧЕСТВО, МЕСТЕЧКО РОЖДЕНИЯ

Спасибо матери с отцом Завтра была война
«И нет навечно занесенных в списки…» Месть Петлюре
Мои известные земляки На Проскуровском направлении
В стиле Шолом-Алейхема и Бабеля Мама, папа, бабушка
Нравы нашего городка Эскиз к дорогому портрету

Я родился 19 сентября 1938 года. Раз в год каждому приходится оглядываться на дату своего рождения. Недавно я сделал это в шестьдесят седьмой раз и надеюсь «приятную» процедуру продолжать еще долго. А пример моей матери, которая прожила без двух лет целое столетие, конечно, внушает оптимизм. Между прочим, до самого ухода у нее оставались трезвый рассудок и ясная память.

Однажды полушутя я спросил у матери: «Скажи, я оправдал ваши с отцом ожидания?» Она ответила не задумываясь: «Наши надежды были гораздо скромнее, чем вышло на самом деле. Ты оказался способным, из тебя получился хороший врач. Но будь ты хоть гением, ничего бы не вышло, если бы жизнь в стране оставалась такой же, как в твоем тридцать восьмом. Хорошо, что все так переменилось. Мы и мечтать об этом не могли…»

Да, мне действительно повезло. Жалею только, что независимости, профессиональной и финансовой, я достиг, когда мне было уже за пятьдесят. Но лучше поздно, чем никогда…

Задумывая эту книгу, я решил, что не стану уделять непомерное внимание собственной персоне.

Главное — постараться показать жизненный фон моего времени и окружающую среду, густо насыщенную замечательным и неповторимым человеческим общением…

Мысленно возвращаюсь в свой дом в тихом и безмятежном Проскурове, что на западе Украины. Провинция и есть провинция, правда… столичная. За год до моего рождения была образована Каменец-Подольская область, а незадолго до начала войны Проскуров стал ее областным центром.

В одной шутливой песенке есть слова: «Городок наш ничего, населенье таково — незамужние ткачихи составляют большинство». Так вот, в нашем Проскурове таким большинством были евреи — они облюбовали эти места еще с начала XVII века. Потом город входил в пресловутую черту оседлости, там, где русские цари милостиво позволяли селиться моим соплеменникам…

Впрочем, о далекой истории — немного позже. Сейчас — о времени, свидетелем которого я был. Кое-что помню сам, хотя мне не исполнилось еще и трех лет, а остальное — рассказы родителей. Итак, 22 июня 1941 года. …Я проснулся, когда едва светало. Откуда-то издалека слышалось тяжелое гудение, потом частые удары, и от этих страшных и непонятных звуков наш дом дрожал. В комнате горела настольная лампа, родители вполголоса переговаривались, а бабушка бормотала какие-то еврейские молитвы.

Я выскользнул из постели и подошел к отцу. Но он, не обращая на меня внимания, вглядывался в сумрак за окном, который озаряли далекие вспышки. Я влез на стул и увидел, что улица полна людей, которые что-то громко обсуждают. Полыхая фарами, мимо проехал грузовик, промелькнули велосипедисты.
Наконец, отец вспомнил обо мне:
— Ты почему не спишь, Шурик? А ну, быстро в кровать!

Что было потом? Когда я опять проснулся, уже светило солнце. Мама, папа и бабушка сидели и слушали радио…
Потом немецкие самолеты уже не просто пролетали над Проскуровом, как 22 июня, а сбрасывали бомбы. Причем каждый день. Орудийная канонада с каждым днем становилась все громче. Все понимали, что со дня на день в город войдут немцы. Но лишь некоторые предполагали, какую страшную беду они принесут всем и особенно евреям.

Каким-то чудом нам удалось втиснуться в поезд, отъезжавший из Проскурова незадолго до прихода немцев. Мы — это я с матерью и отцом, который был комиссован по болезни и к тому же имел бронь. Еще бабушка, и сестра отца (Эйдя Тевелевна Шварцман, или, как мы ее называли, Леда), и ее муж (Яков Аронович, не подлежавший мобилизации по возрасту). Уезжала с нами и семья брата матери — Янгарбер. В невообразимой спешке и суете успели захватить только кое-что из одежды…

Как происходил отъезд, те, кто пережил войну, представят. Или вспомнят старые фильмы о том времени, создатели которых воспроизвели трагические и часто безумные сцены отступления и эвакуацию. Впрочем, любая воображаемая картина — бледное подобие правды.

Мы ехали на открытой платформе товарняка, нещадно палило солнце, страшная теснота, порой невозможно было присесть. Хотелось пить, есть и… Понятно, что человек постоянно испытывает массу потребностей, в том числе физиологических и неотложных. Однако удовлетворить их было необычайно трудно. И непривычно — ведь пассажиры поезда раньше жили пусть не в комфортных, но относительно приличных условиях. А тут…

Спустя какое-то время еле-еле ползущий состав добрался до Воронежа и остановился, а пассажирам было предложено устраиваться самостоятельно. Нас приютили в комнате при вокзале.

Но Воронеж не стал конечным пунктом нашей поездки. Через несколько дней мы, под вой немецких самолетов и разрывы бомб, в спешке погрузились в другой эшелон и отправились в Нижний Тагил. Но очень долго пассажиры не знали, куда их везут…

Пока не стану представлять читателям своих родителей. Сделаю это позже, описывая время, которое помню более отчетливо. И то, что могу осмыслить.

…В Нижнем Тагиле нам выделили 15-метровую комнату в большой коммунальной квартире, где мы все и ютились вплоть до 1944 года, до нашего отъезда на родину. Наверное, было трудно — и не только потому, что голодно и холодно. Все ходили понурые и молчаливые: напряженно ждали вестей с фронта и страшились получить похоронку на близких. Но в сорок втором тетя и дядя получили страшное известие: их сын и мой двоюродный брат Юзик погиб у деревни Павлово под Ленинградом, где и был похоронен в братской могиле. Он ушел на фронт добровольцем, не дожидаясь повестки, когда ему было всего восемнадцать…

Отец работал на местном танковом заводе инженером, бабушка как могла обустраивала наш быт. Ну а мама, к тому времени уже опытный хирург, работала, как и в мирное время, в местной больнице заведующей хирургическим отделением. Только теперь оперировать ей чаще приходилось людей не с обычными «мирными» болезнями, а со страшными увечьями. И, придя утром на работу, она не знала, когда выйдет из операционной, поскольку эшелоны с ранеными шли в Нижний Тагил беспрерывно.

Маму очень ценили и уважали не только за знания, но и за честность, бескорыстие, преданность своему делу; никогда не лебезила перед начальством, мужественно защищала интересы своего отделения и всегда добивалась справедливости. Когда мы собрались в сорок четвертом уезжать, все сотрудники больницы несказанно огорчились. Специально для нее приготовили вагон, снабженный печуркой с дровами, собрали в дорогу еды. Это было вроде награды за ее беззаветный труд.

Кстати, в 1943-м, когда мама переутомилась и слегла — что не мудрено, поскольку трудиться приходилось по 15–16 часов в сутки, — ей дали путевку в санаторий. Но она отказалась: предложение отдохнуть в такое время казалось ей неуместным и даже постыдным. В качестве компенсации маме вручили два килограмма ветчины и килограмм шоколадных конфет. Думаете, она преспокойно взяла дефицит и побежала устраивать пир? Ничуть не бывало, мама отнесла паек в детскую больницу. Правда, и мне чуточку досталось — несколько кусочков мяса и горсть конфет я слопал за несколько минут…

В эвакуации я, как и положено было по возрасту, бездельничал. Не совсем, конечно, — научился читать. В основном в постели — на меня почему-то то и дело нападали разные хвори: ангина, ветрянка, свинка, скарлатина. Чем-то тяжелым заболел в Нижнем Тагиле в самом конце эвакуации, а выздоравливал уже дома в Проскурове.

Немцы заняли Проскуров уже через несколько недель после начала войны. Выбивали их из города долго, с тяжелыми кровопролитными боями. Вот свидетельства участников тех событий, которые я прочел во время работы над книгой.

Прошедший через многое маршал Жуков написал в своих мемуарах: «…с 7 марта завязалась такая отчаянная битва, которой я не видел со времен Курской дуги». Но в сводке Совинформбюро от 24 марта 1944-го — дне освобождения моего родного города — об этом сообщалось сухо и деловито: «На Проскуровском направлении противник контратаками пытался остановить наши наступающие войска. Части Н-ского соединения в результате успешного маневра отбросили немцев и овладели районным центром Каменец-Подольской области городом Меджибож. Другие наши соединения, преодолев упорное сопротивление немцев, вплотную подошли к городу Проскурову и завязали уличные бои. В течение дня уничтожено до 2000 немецких солдат и офицеров. Подбито и сожжено 30 танков и самоходных орудий противника».

…Мы вернулись в Проскуров летом сорок четвертого. Город был наполовину разрушен, стены уцелевших домов были испещрены следами от пуль и осколков. На улицах и во дворах — воронки от бомб и снарядов. Конечно, мы надеялись вернуться в родной дом, но… На его дверях красовалась грозная вывеска «Городская прокуратура», а потому ни о каком вселении не могло быть и речи. В качестве компенсации семейству Бронштейн выделили небольшую квартирку.

Население города за время немецкой оккупации уменьшилось чуть ли не вдвое. Зато сильно вырос проскуровский погост, захватив немалые куски чернозема по соседству. Кресты и безымянные холмики без счета тянулись до самого горизонта. Жизнь в городе и окрестностях без малого три года висела на волоске, зато дверь на тот свет была открыта настежь.

…В поселке Ярмолинцы, неподалеку от моего родного города, стоит памятник. На мемориальной доске надпись: «Здесь в октябре 1942 года убито 55 тысяч мирных жителей». В огромной могиле — целый интернационал. Поодаль — другой памятник: погибшим евреям, их здесь уничтожили 18 тысяч…

В государственном архиве Хмельницкой области хранится документ следующего содержания: «Во Фрамполе еврейское местечко было оцеплено колючей проволокой, евреи содержались в гетто¹. Ели хлеб с водой, голодали. На подводах в конце 1942 года их начали свозить в здание казармы на территории военной части станции Ярмолинцы. Там держали три дня без воды и пищи. Некоторые не выдерживали; вешались, выбрасывались из окон. Потом начали по 50 человек выводить во двор к выкопанной яме, заставляли ложиться в два ряда на дно ямы и очередями из автоматов расстреливали, далее выводили следующую партию и продолжали расстреливать…»

Очевидцы рассказывали, что после того, как огромную яму закопали, она еще «дышала». Несколько дней земля шевелилась и были слышны стоны. А потом на поверхности ямы появились большие кровавые пятна.

Еще немного о памяти. Памяти моего земляка, чей героизм, увы, не оценен даже через шестьдесят с лишним лет после Великой Победы.

Известно, что 26 июня 1941-го самолет Николая Гастелло был подбит и летчик направил горящую машину в гущу вражеской механизированной колонны. Герой-летчик погиб, но немцы понесли огромные потери.

На следующий день в аналогичной ситуации оказался заместитель командира эскадрильи старший лейтенант Исаак Пресайзен. Свой объятый пламенем бомбардировщик летчик бросил на скопление немецких танков и мотопехоты. И устроил захватчикам ад на земле. Кроме того, на несколько дней было прервано движение войск и бронетехники врага.

Подвиги одинаковые, оценки — разные. О подвиге Гастелло узнал весь мир. Имя Пресайзена до сих пор известно лишь немногим. Хотя сначала его представили к званию Героя Советского Союза, но позже почему-то объявили пропавшим без вести, сообщив жене о гибели супруга лишь через полгода и скрыв факт его героической гибели…

Раньше писали: «награда нашла героя». Здесь, увы, никто не стремится восстановить историческую и моральную справедливость. Может быть, потому, что у Исаака Пресайзена «не та» национальность?

И все же я верю, что когда-нибудь в Хмельницком установят памятник герою. Но сколько еще лет придется ждать признания его заслуг?

Ну, а имя другого моего героического земляка — танкиста Владимира Вайсера² — стало известным. Он был ранен в ожесточенном бою и, когда погибли все члены его экипажа, продолжал вести огонь по врагу, истекая кровью. Вайсеру посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Как-то раз на уроке истории один из моих одноклассников долго мялся у доски, а потом неуверенно произнес:
— Первое упоминание о Проскурове датировано 1393 годом…
Учительница от возмущения чуть не подскочила на стуле:
— Лихо ты наш город состарил… Аж на целый век!

Она здорово рассердилась на нерадивого «историка» и велела ему к следующему уроку вызубрить календарь знаменательных дат. А заодно прочла целую лекцию, основные тезисы которой запомнились мне на всю жизнь. Впрочем, о многих исторических фактах, касающихся родного города, я прочитал впервые, работая над воспоминаниями. Итак…

Первая «фамилия» моей родины — Плоскиров. В XV столетии там, где речка Плоская сливается с Южным Бугом, возникло небольшое сторожевое поселение. Изрядно доставалось его жителям от разных захватчиков — татаро-монголов, турок, поляков.

В 1795 году в названии города сменилось несколько букв, и он стал Проскуровом. Отчего — не знаю. Но некий «аромат» в этом слове ощущается. Дело в том, что украинское слово «проскура», а русское «просфора» или «просвира», означает круглый хлебец из пшеничной муки особой выпечки, который используется в христианских обрядах…

Много тут воевали, бунтовали. Носились по окрестностям отряды лихих казацких атаманов. Исторические летописи утверждают, что здесь оставил след Богдан Хмельницкий — в его честь город переименовали еще раз, в 1954-м. Тогда я, еще мальчишка, воспринял это событие равнодушно, но спустя много лет узнал, что в страшной резне, учиненной казаками Хмельницкого, было погублено все польское и еврейское население Проскурова…

А в феврале 1919 года жителей города постигла новая беда: петлюровские бандиты из отряда атамана Семесенко учинили массовую резню³. Погибло несколько тысяч человек, большинство которых — евреи. Но это преступление не осталось безнаказанным.
Здесь появился на свет художник Георгий Верейский, ученик Добужинского, Кустодиева, Остроумовой-Лебедевой.

Я был знаком со знаменитым врачом-офтальмологом Федоровым, к несчастью трагически погибшим в июне 2000 года. В одном из наших разговоров «всплыл» Проскуров — выяснилось, Святослав Николаевич тоже отсюда родом.
— Получается, мы земляки… — отметил я с удовольствием.
— Может, и встречались? — улыбнулся коллега.

Святослав Николаевич был старше меня на одиннадцать лет. Стало быть, наши интересы вряд ли могли соприкасаться из-за разницы в возрасте, а вот случайно наши пути вполне могли пересечься. Где-нибудь на живописном берегу Южного Буга, куда летом приезжали многие. На длинной Александровской улице, по которой по выходным и праздникам степенно прогуливались горожане и обменивались новостями. В библиотеке или театре… Но, скорее всего, со Святославом Николаевичем я прежде не виделся: жителем Проскурова он был недолго.

Однако представить такую встречу было приятно…

Теперь самое время перейти к более подробному рассказу о родном городе. Кстати, возвращение в далекое прошлое подобно волнующему открытию: безумно интересно, как я жил тогда, о чем думал, о чем мечтал?

Итак, Проскуров конца сороковых годов. Застроенный небольшими домами, он словно излучал уют.

Горожане ходили неторопливо, часто останавливаясь, встречая знакомых. А поскольку чуть ли не все знали друг друга, то беседовать можно было хоть весь день.

Основной транспорт — гужевой. То и дело мелькали разномастные лошадки, запряженные в подводы, повозки, телеги. Автомобилей — раз-два и обчелся. Пылящих-дымящих предприятий не было, а потому воздух отличался чистотой — сегодня о таком уже не мечтают…

Главной улицей была Александровская⁴, пересекавшая другую — Розы Люксембург, где жило несколько моих приятелей. Зимой мы строили там крепости из снега. А летом играли в штандер, казаков-разбойников, прятки. У меня сохранилась потрепанная желтая открытка с нашим адресом: Проскуров, улица Дзержинского, 44. Ее прислал кто-то из родных…

Остается только представить дом — одноэтажный, с разросшимися у окон деревьями и густым палисадником. Вообще, в городе было много зелени, у каждого дома скамейки, на которых с утра до вечера сидели и судачили старушки, громко переговариваясь через улицу.

По воскресеньям бабушка часто брала меня на базар. Шел я туда без большой охоты. Потому что бабушка постоянно останавливалась, беседуя с продавцами, мяла, пристально рассматривала товар и, конечно, торговалась. Наторговавшись, шла дальше, поскольку цена ее обычно не устраивала.

Торг происходил на смеси трех языков: украинского, русского и идиш. Подобное могли бы описать Шолом-Алейхем или Бабель, боюсь, мне это не под силу. Но все же я попытаюсь воспроизвести диалог, увы, без колоритных и ярких деталей.
Вот так, например, бабушка покупала курицу.
— Худая какая… Ты что, ее не кормил? — спрашивает она у продавца, тщательно осмотрев птицу.
— Боже упаси, конечно, кормил.
Торговец начинает подробно рассказывать про куриную «диету».
— Ладно… А юх у ней есть?
То есть жир, без которого не получится хорошего бульона.
— А как же! Не верите, посмотрите сами.
Бабушка не верила. Она брала курицу, ощупывала ее, поднимала перья на заднице и… дула туда. И так несколько раз. Потом морщилась:
— Не понимаю.
— Спросите внука.
— Он тем более не понимает.

Наконец, бабушка совершает покупку и с ней направляется в павильончик со смешной вывеской «Птахорiзка».

Но сомнения не покидали ее и во время готовки. Она то и дело окунала ложку в дымящуюся кастрюлю и пробовала варево, что-то тихо нашептывая. Хотела убедиться, достаточно ли в бульоне юха…

У нас была отдельная квартира, правда небольшая. И конечно, без всяких излишеств. Две небольшие смежные комнаты, обставленные весьма скромно: кровати, диван, буфет, этажерка с книгами, стулья. На стене — черная тарелка репродуктора. Кажется, присутствовал шкаф. Да… Еще мой письменный стол и моя же радиола. Сначала была допотопная, потом — о, радость! — родители купили вполне современный для того времени музыкальный аппарат.

На кухне был водопроводный кран — удобство, которым могли похвастаться далеко не все. Правда, вода стекала в тазик, и его приходилось беспрестанно опорожнять. Еще одним удобством была газовая плита, сменившая в начале пятидесятых керосинку. Ну, а третье удобство — туалет, простите, уборная, — сколько помню, всегда находилось во дворе…

Каждую субботу мы с отцом отправлялись в баню. Брали с собой, как положено, чистое белье: трусы, майки. Когда было холодно, мама заставляла надевать кальсоны, чтобы я, не дай бог, не простудился. В бане было очень грязно, особенно зимой. Я выходил в раздевалку и брезгливо ступал в темное месиво, натоптанное сапогами, ботинками и валенками. Конечно, никаких тапочек не было и в помине…

Когда отец смастерил душ — это было настоящее счастье: стоишь, а на тебя льется вода. Теплая!

Недалеко от нашего дома — до всех городских достопримечательностей рукой подать — был кинотеатр имени Чкалова. На фильм «Подвиг разведчика» с Кадочниковым в главной роли меня, кажется, провел кто-то из взрослых. То есть без билета. Ну а на сэкономленные деньги я купил фруктовое мороженое…

За кинотеатром располагался парк имени Коцюбинского, где точкой притяжения была танцевальная площадка. Музыканты духового оркестра трудились не покладая рук и не жалея голосовых связок, иногда за полночь; самыми популярными мелодиями были «Рио-Рита», «Кукарачча», «У самовара я и моя Маша», «В парке Чаир», «Моя Марусечка». В общем, все то, что ныне зовется милым ретро.

Да, еще был павильон, в котором собирались любители шахмат…

Мама — Ревекка Исааковна Янгарбер — была заведующей хирургическим отделением областной больницы. Но путь ее к профессии был долог и труден — сначала, в конце двадцатых годов прошлого столетия, мама окончила вечерние курсы при земской больнице и стала помощником лекаря — лекпомом. Где только ей не довелось работать! Санитаркой в туберкулезном диспансере, потом медсестрой в хирургическом гнойном отделении, где испытала многое и насмотрелась всякого.

В 1932-м мама поступила в медицинский институт в Киеве, однако при нем не было общежития. Пришлось возвратиться в Проскуров ни с чем. Но с мечтой стать врачом миниатюрная девушка — она была настоящей Дюймовочкой (весила 44 килограмма при росте 150 сантиметров) — не рассталась и спустя год выдержала экзамены в Одесский институт…

— Почему ты стала врачом? — спрашивал я маму. Этот вопрос, кстати, не праздный и позволяет узнать многое. Ведь по ответу на него можно судить, как человек относится к своей профессии: равнодушно или трепетно, результат ли это давней мечты или простой случайности?
— В то время очень часто вспыхивали эпидемии, от которых люди умирали целыми деревнями, — ответила она. — Но и без них люди часто погибали от неверного диагноза, оттого, что им не могли оказать квалифицированную помощь. Да и лекарств не хватало, антибиотиков не было еще и в помине. Я жалела всех, особенно детей и молодых.

Для мамы хирургия была главным интересом в жизни. С утра до вечера она пропадала в своем отделении. Ее вызывали в больницу в любое время суток. Скрипели колеса двуколки у окон, слышался осторожный стук в дверь, и отец привычно ругался: «Холера им в бок! Опять по твою душу!» Это означало, что маме надо собираться к очередному больному. Но она никогда не роптала. Тут же собиралась и выходила из дому. Потом за ней стал приезжать автомобиль. Приходилось лечить, а часто и спасать, не только горожан, но и жителей отдаленных деревень. Тогда маму везли на аэродром, где ее ждал деревянный «кукурузник» — машина санитарной авиации…

На собственном опыте она знала работу санитарки и медицинской сестры; сама могла наложить любую, в том числе и гипсовую повязку, переменить постельное белье под обездвиженным больным, поставить клизму, банки, обработать пролежни. Поэтому она могла спрашивать с каждого из своих подчиненных строго, но справедливо; порядок в отделении был идеальный, больные всегда ухожены. Она выписывала и читала все доступные тогда специальные журналы и всякий раз добивалась новой путевки на курсы усовершенствования для врачей в клиники Киева и Москвы. Некоторые доктора, приезжая таким образом из провинции в столицу, тратили свободное время на беготню по магазинам и на посещение театров и концертов. Но мама предпочитала лишний раз подежурить ночью в клинике, чтобы поучиться у московских коллег. Ее энтузиазм, прилежание и жажда знаний сразу вызывали симпатию и уважение профессоров, и они часто предлагали ей ассистировать им на операциях. Со временем у нее сложились настоящие дружеские отношения с такими светилами, как С.С. Юдин, Д.А. Арапов, Б.С. Розанов; у некоторых из них она бывала дома в гостях. Отец, встречая ее на вокзале, неизменно спрашивал:
— Ну что из столицы привезла? Что-нибудь вкусненькое, наверное…
Он заранее знал ответ, а потому задавал вопрос с улыбкой.
— Конечно, привезла! — торжественно отвечала мама и доставала шоколадку, кулек с конфетами и что-нибудь из столичных яств. И огромную связку с книгами — медицинскими.

Картина, которую я нарисовал, во многом отвечает на вопрос, почему я стал врачом. Выбрать иную специальность было просто невозможно, видя перед собой такой вдохновляющий пример. Я очень хотел, чтобы и меня уважали так же, как маму. Чтобы и ко мне шли за советом, считая его единственно полезным и необходимым.

В доме мама негласно считалась главной, поскольку была женщиной энергичной, волевой. Обычно она принимала наиболее важные семейные решения. А отец, Семен Тевелевич Бронштейн, покорно с ней соглашался.

Свадебный «банкет» мама вспоминала с улыбкой:
— Подруги предложили сыграть свадьбу в общежитии: там было достаточно места. Притащили патефон, пластинки. Накрыли большой стол — знаешь, что на нем было? Деликатесы невероятные — вареная картошка, купили ее 10 килограммов, несколько связок сосисок, авоську с черным хлебом… Ну и по мелочам принесли у кого что было — сало, соленые огурцы.
— Ты про выпивку, Ривочка, расскажи, про выпивку! — подмигивал отец.
— Да… Опьянели здорово — мы же целых восемь бутылок пива купили!
— Неужели хватило? — удивлялся я.
— По-моему, одну даже не допили. И так весело было…

Ругались родители, насколько я помню, довольно редко — да и то без криков. Чтобы закипела злоба — такого не припомню. Поворчат немного и о разногласиях забывают.

Работал отец старшим инженером в коммунальном банке, хотя высшего образования не получил, а только среднетехническое (он закончил строительный техникум). Всегда ходил в форменной одежде — полувоенных брюках, в кителе с двумя банковскими звездочками. Даже не знаю, была ли в его гардеробе обычная одежда.

От дома до банка идти было всего ничего, поэтому отец исправно возвращался с работы в шесть вечера. Мама, как правило, появлялась позже, чем отец был недоволен. Кстати, картина привычная для любого времени и любой страны. Мужчина, алчущий еды, — человек опасный. А если ожидание затягивается, он может превратиться в зверя. С отцом такого не происходило. Он дулся, но терпел. Вполне мог поужинать и без матери, но к тому не привык, потому что не хотел нарушать заведенную традицию — за столом разговаривать, обмениваться новостями.

Была еще одна причина терпеливого папиного ожидания. Он очень любил Ривочку, хотя, насколько я помню, никогда не говорил об этом вслух. Достаточно было увидеть, как он на нее смотрит. Она лукавила, что не замечает его взгляда, но иногда не выдерживала и награждала его ответным — мимолетным, но красноречивым. Этого было достаточно, чтобы все понять…

Мы садились за стол и приступали к ужину, приготовленному моей бабушкой и папиной матерью — Кларой Соломоновной. О ней я уже чуточку рассказал… Готовила она вкусно и, главное, с фантазией, насколько позволял бюджет. Зарплата у родителей была невелика, но и продукты стоили копейки. Самые простые, оттого и доступные.

Еда, между прочим, была постоянной спутницей детства. Идешь куда-нибудь с яблоком, навстречу приятель — с ватрушкой или хлебом с маслом, сверху посыпанным сахарным песком. Было такое распространенное «дворовое» кушанье.
— Дай откусить!
Даю. Потом он делится со мной. Иду дальше, встречаюсь с другим жующим приятелем. Обмен повторяется.

Пекли едва ли не в каждом доме. Потом делились рецептами блюд, угощали друг друга. И не только по праздникам, но и в будние дни. О, какие запахи разносились по улицам! Думаю, что если бы в Проскурове проводились кулинарные конкурсы на манер нынешних, то претенденток на первое место было бы множество. Среди них — моя бабушка со своими флуденами, струделями и чесночными пампушками.

Еще мне перепадало от маминых пациентов, появлявшихся с аппетитно пахнущими свертками и кульками, с овощами или фруктами. Но многое из продуктов шло, так сказать, в общественное пользование — наш дом был открытым, гости не переводились. Ну а общаться у нас принято было за накрытым столом. Угощались обычно бутербродами с колбасой, творогом, помидорами, огурцами; пили исключительно чай. Вернее, что-то похожее на него, поскольку заварка стояла неделю, не меньше. Ее просто «обновляли» горячей водой… Ничего из спиртного в доме не держали, никто не курил. Гости — тоже.

Между прочим, не только мои домашние относились к алкоголю отрицательно. Так было принято у многих, хотя, конечно, не у всех. Вот эпизод, который можно считать довольно типичным для нравов того времени.

Несколько раз мы встречали Новый год у хороших маминых знакомых Коганов — гинеколога Исая Марковича и стоматолога Елизаветы Абрамовны, живших буквально в двух шагах. Мы приходили к двенадцати, провожали старый год, слушали бой часов, какие-то песни, положенные для такого случая. Взрослые поднимали бокалы с шампанским, а дети — я и дочки хозяев Ева и Люба — пили компот или ситро. Тостов было два или три — обычных, традиционных: за здоровье и благополучие в новом году, за детей. И все. Уже в час ночи мы были дома. Так вот, у хозяев дома недопитое шампанское стояло целый год — от одного праздника до другого! О качестве так долго хранящегося напитка можно только догадываться.

Еще немного о нравах — теперь исключительно медицинских. Как я уже сказал, мама, и не только она, принимала от больных нехитрые подношения. Но делала это не перед операцией, а всегда после нее. И одинаково старательно лечила тех, кто мог одарить, и тех, кто ограничивался устной благодарностью.

В то время не существовало понятие «взятка». Во-первых, играло роль воспитание, привившее людям стойкое отвращение к «буржуазным» нравам — в первую очередь к достатку и устроенному быту. Все были бедны. Лишних денег не водилось.

А главное — люди знали, что такое хорошо и что такое плохо. Будучи атеистами, придерживались тем не менее библейских заповедей: не укради, не убий, не солги… Брать незаработанное, чужое, конечно, категорически исключалось.

Такой помню и маму. Она была настоящим профессионалом: готова была помочь всегда, в любое время дня и ночи, как и подобает настоящему доктору. Уверен, и сейчас отыщутся люди, которых лечила доктор Ревекка Исааковна Янгарбер, уехавшая из города в шестидесятых годах прошлого века. Представляю, что они могут о ней рассказать…

Конечно, дети многим обязаны родителям. Но моя мама — особое явление. Помните, в начале книги я вспоминал ее слова о том, что мне повезло: в стране наступили другие времена? Но я был подготовлен к этим самым временам давно.

Я ходил к маме в больницу, разговаривал с врачами. Слушал, запоминал. Научился делать уколы, даже пытался сам ставить диагнозы. Колебания пропадали, муки выбора уже не терзали. Я для себя все решил: буду врачом. Больных людей делать здоровыми — это же просто волшебство!

¹⁾ Иные языки утверждают, что узники гетто покорно шли на смерть, не давая немцам и их пособникам – украинским шуцманам – никакого отпора. Это – ложь. Как указывали в своей «Черной книге» писатели Василий Гроссман и Илья Эренбург, например, безоружные узники гетто Проскурова, сопротивляясь палачам, убили троих эсэсовцев и пятерых полицаев. При этом пятерым молодым людям удалось прорваться и уйти в лес. А узники гетто в Ярмолинцах убили шестнадцать полицейских и пятерых немцев. И таких примеров – множество.

²⁾ На стене школы, где учился Вайсер, теперь мемориальная доска.

³⁾ В городе воздвигнут памятник погибшим. Кстати, это единственный монумент жертвам погромов на Украине.

⁴⁾ Ныне Проскуровская.