Мы работаемс 1993 года
Мы работаем
«Бедные люди» социализма Осколок прошлого Убийство по бюллетеню Замыслил я побег... Вечный покой начинается с приемного Союз с Рыжих Подарок королевы Проделки советской власти Среди умных людей Пришел, увидел, развалил... 13 – число счастливоеМеня распределили во двор моего дома…
Да-да, так и было: до поликлиники №71, в которой мне предстояло работать, идти было три минуты. Я выходил из подъезда дома по Новопесчаной улице, рысью пробегал метров тридцать и оказывался у белых дверей. Кажется, это было единственное удобство моего тогдашнего положения.
Однако я не могу легко и беззаботно выбросить из жизни драгоценные два с половиной года. Тем более я не бездельничал, а наблюдал больных, лечил их, приносил людям — кому-то меньшую, кому-то большую — пользу и сам набирался опыта. Не будь в моей жизни 71-й, судьба могла сложиться иначе, и предварительный «диагноз», который я сам себе ставлю в этой книге, мог оказаться не столь оптимистичным. Да и мой жизненный капитал стал бы намного беднее.
В институте нас учили многому, и учили хорошо. Но среди множества предметов не было одного очень важного — амбулаторной медицины. В клинических больницах студенты видят тяжелые, серьезные заболевания: инфаркты, инсульты, злокачественные опухоли, костные переломы, массивные кровотечения и тому подобное. Но эти угрожающие жизни состояния встречаются в амбулаторной практике участкового врача далеко не каждый день; обычно ему приходится иметь дело с простудами, пищевыми отравлениями, мелкими бытовыми травмами, болями в спине. Кроме того, он обязан лечить пациентов с такими хроническими заболеваниями, как гипертония, диабет, бронхиальная астма. Вот почему амбулаторная медицина — это совершенно особый раздел нашей профессии, требующий специального обучения. В действительности же получалось, что на участок посылали молодых врачей, абсолютно не подготовленных к такого рода практической работе. Если вчерашнего студента направляют на работу в больницу, он в трудную минуту всегда может обратиться за советом к более опытному врачу, к заведующему отделением, к ассистенту, к доценту. Когда же его бросают на участок, то амбразуру приходится закрывать самому в одиночку и ежедневно решать сотни проблем по своему разумению и усмотрению. Доктору ведь приходится сталкиваться с самыми разными пациентами и болезнями разной степени тяжести. Только постепенно и с трудом, учась на собственных ошибках, молодой врач приобретает опыт и смекалку для разрешения любых, часто критических ситуаций. Не знаю, как действовали другие дебютанты, а я носил с собой в портфеле медицинские справочники и атласы, поскольку своей квалификации еще не очень доверял, и не стеснялся в них порой заглядывать.
К роли «медицинского» Матросова, как ни странно, я привык довольно быстро. Отработав полдня на приеме, я брал ноги в руки и отправлялся по вызовам. Обычно их было 15-20. Проходить каждый день не один десяток километров по довольно большому Ленинградскому району — испытание нелегкое. Добавьте к этому бесчисленные восхождения на последние этажи — ведь домов с лифтами в шестидесятые годы было в Москве не много. Словом, к концу дня — а он обычно не кончался в положенные шесть вечера, а длился на час-полтора больше, — я выматывался до предела. И это в 23-летнем возрасте! Как же должны чувствовать себя коллеги в два, в три раза старше меня? А врачей за пятьдесят и гораздо старше в 71-й было немало…
Это, конечно, не вдохновляло. Но было и другое, что и вовсе удручало… Я приходил в разные квартиры, и часто чуть ли не с порога бросалась в глаза бедность их обитателей. В первую очередь это касалось их вида, особенно непрезентабельно выглядели старики. Я долго искал подходящее бережное слово, чтобы не оскорбить людей, нисколько не виноватых в том, что жестокая судьба, изгалявшаяся над ними долгие годы, не проявила ни капли милосердия даже на закате жизни.
Судьба эта именовалась советской властью, трубившей на всех углах о скором приближении всеобщего благосостояния. Я же каждый день мог сравнивать сладкие обещания и удручающую реальность. И часто думал: если бы на моем месте оказался талантливый литератор, способный описать увиденное, у него наверняка получилась бы книга, по своей остроте и пронзительности не уступающая классическим дореволюционным произведениям о «бедных людях».
Каждый день я возвращался в свое коммунальное прошлое1: входил в заставленные допотопным барахлом прихожие, ступал на вытертые половики, на которых теснилась стоптанная обувь. Комнаты были уставлены старыми сундуками, комодами, буфетами и шкафами. Да и остальное было так же убого: никелированные скрипучие кровати, продавленные диваны с валиками и со слониками на спинке, расписные коврики, колченогие стулья и табуретки и прочее старье.
Мрачность и убожество жилищ усиливали резкие запахи: из комнат тянуло касторкой, мазями, валерьянкой, кухня забивала нос чудовищным «коктейлем» — духом борща, кипящего белья и удушливого папиросного дыма. Об отвратительном туалетном амбрэ и не говорю — при одном лишь воспоминании об этих заведениях к горлу и сейчас подкатывает тошнота…
Помните, как в одном из фильмов Аркадий Райкин перевоплощается в криминального типа, чтобы защитить свою бывшую учительницу от наглых соседей? Осматривая квартиру, он заглядывает в ванную и ехидно обещает: «А здесь мы огурчики засолим…» Эта «идея» взята из реальной жизни: в шестидесятых годах многие ванные использовались их владельцами именно для засолки капусты и огурцов. Причем овощами были забиты не только емкости для омовения тела, но и раковины, а потому даже мытье рук часто превращалось в неразрешимую проблему. Дикость, да и только!
Но среди обитателей этих трущоб было немало достойных, интеллигентных людей. Встречались среди них и так называемые осколки прошлого. Такой была Екатерина Андреевна… Нет, фамилию не вспомню, но, кажется, какая-то аристократическая — то ли Успенская, то ли Оболенская…
Весьма солидного возраста женщина — около или уже за восемьдесят, — коренная москвичка, отсидевшая, но так и не узнавшая за что... Детей не было, родственников не осталось, кроме какой-то племянницы в Салтыковке. Поскольку в ее комнату, заставленную антиквариатом, практически никто не заглядывал, мой приход становился событием. Я измерял ей давление, выписывал лекарства. Но сразу уйти не удавалось. Екатерина Андреевна кипятила чай, начинался разговор о книгах, музыке…
— Верите ли, Саша, но я слушала Шаляпина в Большом! В «Фаусте» — прекрасно помню... Но чаще Федор Иваныч выступал в Московской частной русской опере… Как его? Да, Мамонтова!
— Отчего же, верю… И «Бориса Годунова» видели?
Старушка мечтательно улыбалась:
— А как же! Была на премьере, извините, еще в прошлом веке... В 1898-м, кажется, зимой. Шаляпин прежде «Годунова» спел, а уж потом Мефистофеля в Большом. Слышали? Ох, простите, я забыла, сколько вам лет…
Она часто вспоминала Собачью площадку в районе Арбата, где до революции жила с родителями и братом.
— Однажды пошла с подругой в кинематограф и там встретила — кого бы вы думали? Льва Николаевича Толстого! Но фильму — так называли тогда картины — он до конца не досмотрел. Встал и ушел. Видно, не приглянулась ему новинка…
Мне было интересно беседовать с Екатериной Андреевной, но общение затягивалось, а меня ждали другие больные. Конечно, я догадывался, что иногда она меня вызывала без особой надобности. Просто поговорить… Когда я демонстративно начинал посматривать на часы, она огорченно вздыхала:
— Я понимаю, Саша, у вас работа. Помню, у нас доктор был семейный, тоже милейший господин. Нет-нет, о нем — в следующий раз… На дорогу яблочко захватите и сушечек. Когда еще покушать придется…
В поликлинике я трудился не только на своем участке, но и в «неотложке» — в сумме это давало 105 рублей. Была и дополнительная работа — в медицинском училище №18, где я читал лекции на вечернем и заочном отделениях. В общей сложности выходило по тем временам неплохо — 180 целковых. Но гонялся я не за длинным, как раньше говорилось, рублем, а действовал по необходимости — надо было семью кормить. Тем более что в октябре шестьдесят первого родилась дочка Юлька.
Должен признаться, что и в училище мне приходилось работать с некоторым напряжением. Я читал лекции по общей терапии и инфекционным болезням, то есть рассказывал о том, что почерпнул из учебников. Ни собственных наблюдений, ни практического опыта у меня, разумеется, не было, а потому ощущал понятный дискомфорт. Но это лишь в душе. Внешне же я выглядел, как мне говорили слушатели, убедительно, даже артистично. За что я им особенно благодарен, так это за то, что они не изнуряли своим любопытством. Может быть, потому, что на лекции приходили люди, тоже порядком уставшие после нелегкого трудового дня, — медсестры, фельдшеры; самым большим их желанием было как можно скорее получить диплом о среднем образовании, который обещал им 10-15-рублевую прибавку к зарплате...
Участковые врачи, призванные лечить людей, обязаны были при этом выдавать как можно меньше освобождений от работы, так называемых бюллетеней. Бред несусветный! У меня это получалось плохо... Допускаю, что какое-то количество людей притворялось больными, кому-то позарез нужно было побыть дома или хотелось поваляться на диване после вчерашнего праздника... Врач, по идее, должен был распознавать обман, но у меня, несмотря на все старания, это не получалось.
Главврач поликлиники Ираида Захаровна Лукьянова по этому поводу часто вызывала меня для профилактических бесед. Все они были похожи одна на другую:
— Сашка! — эмоционально начинала она. — Скажи, сколько ты будешь нас мучить? Ну не надо, не надо всем подряд выписывать больничные, очень тебя прошу! Половина тех, кому ты даешь освобождение, — здоровые как быки...
И приводила в пример других врачей, у которых заветный листочек мог получить только мертвый.
Я выдвигал свои аргументы, Ираида Захаровна гнула свою линию. Максимум, чего она добивалась от меня, — обещания «быть тверже». Но я так и не исправился...
Прихожу, скажем, по вызову к мужчине средних лет.
— На что жалуетесь? Температура есть?
— Есть, есть...
Измеряю — 36,7.
— Ничего не понимаю. Два часа назад была. И голова болит. Наверное, давление...
Опять проверяю. Давление в норме. Собираюсь уйти.
— Слабость сильная. На ногах стоять не могу.
— Полежите, пройдет.
— Я полежу, конечно. Но вы бюллетень-то дайте. Я же на работу сегодня не вышел.
И смотрит умоляюще. Вздохнув, достаю вожделенную голубую бумажку…
Расскажу еще один случай, связанный с бюллетенями. Почти детективный.
Однажды ко мне на прием пришел мужчина:
— Доктор, я к вам вчера не мог прийти, была высокая температура. И вызвать домой не успел... Вы уж, пожалуйста, выпишите мне бюллетень задним числом, чтобы мне прогул не записали.
Нет... Кажется, я пришел к нему по вызову. Точно… Но, главное, факт — я этому человеку поверил и бюллетень выписал. Хотя — покаюсь спустя много лет — не имел права этого делать...
Проходит некоторое время, и я получаю повестку на Петровку, 38. Конечно, я занервничал, стал судорожно копаться в памяти. Но естественно, не вспомнил за собой ничего криминального.
Прихожу в назначенный срок, и следователь показывает мне бюллетень, выписанный тому самому мужчине. Я почему-то его хорошо запомнил.
— Больничный такому-то выписывали?
— Выписывал.
— Подпись ваша?
— Моя.
— Помните этого человека?
— Да, помню.
Были еще какие-то обычные вопросы. В общем, мне нужно было подтвердить, что человека того я видел и лично выписал ему документ об освобождении от работы.
Беседа заняла минут десять, после чего следователь поблагодарил меня, подписал пропуск, и мы распрощались. Уже на пороге я не удержался от любопытства:
— А в чем, собственно, дело? Зачем вызывали?
Следователь внимательно посмотрел на меня и неожиданно улыбнулся.
— Да, собственно, ни в чем. Просто ваш «больной» в этот день совершил убийство.
Я уже потом подумал, что мог вполне попасть в сообщники преступника, но, видимо, мой облик не позволил усомниться в правдивости показаний. К тому же и следователь, вероятно, вполне доверял своей интуиции.
По тогдашним законам выпускник вуза должен был отработать три года по распределению. Потом мог делать все, что душе угодно…
Но легко сказать — три года! Мне они казались вечностью, и каждый последующий день в поликлинике давался мне труднее и мучительнее предыдущего. При этом хочу оговориться, что, как и прежде, старательно выполнял свои обязанности. О постороннем, личном, общественном — о чем угодно — я позволял себе думать только вне кабинета и на пути от одного больного к другому. Оставаясь же один на один с пациентом — только о деле.
Я напоминал себе заключенного, считающего время до освобождения, но попутно, как тот же зэк, то и дело оглядывался по сторонам, готовый при любом удобном случае убежать на свободу.
И судьба мне дала такой шанс.
Председателем государственной экзаменационной комиссии медицинского училища была Полина Семеновна Петрушко. Я и раньше много слышал об этой женщине: по слухам, властной и волевой, руководившей 67-й городской клинической больницей — новым, солидным заведением на 2000 коек. Там собрались способные и деятельные врачи. А поскольку я себя считал таким же, то решил обратиться к Полине Семеновне за помощью.
Решение оказалось верным. Кстати, показательный и недостижимый для нашего времени пример: тогда можно было решать проблемы без блата и не давая на лапу...
Я записался на прием к Петрушко и вскоре предстал пред темными очами красивой женщины, чем-то похожей на цыганку. Глаза внимательные, а лицо… Похоже, были правы те, кто говорил о ней с почтением: волевая. Но внимательная и участливая, это с удовольствием отметил я сам, уже после нашего разговора.
Она выслушала меня и сказала:
— Для начала могу вам предложить должность дежурного терапевта приемного отделения. А там посмотрим. Согласны?
Наверное, работа в приемном отделении 67-й больницы и определила в дальнейшем мою судьбу как терапевта.
— Конечно!
Мне показалось, что я ей чем-то приглянулся. Может быть, — светлая память Полине Семеновне — она разглядела во мне не только способности, но и стремление их реализовать? То, чем владела она. Качество, необходимое для каждого человека в любой деятельности ...
Так я стал совмещать работу в поликлинике и в больнице...
Произнести эту фразу легко, осуществить же задуманное было куда труднее. Сегодня, вспоминая то время, я даже не представляю, как я вообще выдерживал такую нагрузку. Наверное, потому, что меня очень «грела» перспектива. Ну и молодой энергии было с избытком. Правда, работу в «неотложке» пришлось оставить, но взамен я получил своеобразный аналог, только куда более тяжелый и сложный.
В первый день работы заведующая приемным отделением Людмила Николаевна Геккер в общих чертах обрисовала круг моих обязанностей. Но то, с чем мне пришлось столкнуться в роли дежурного терапевта, превзошло все ожидания и… опасения.
Мама, поработавшая в военном госпитале в Нижнем Тагиле, рассказывала, что там она прошла весь практический курс полевой хирургии вдоль и поперек. Это было ужасно для восприятия и… полезно для дальнейшей работы. В мирное время уже ни один больной ничем ее не мог удивить.
Нечто подобное произошло со мной. Приемный покой 67-й стал для меня, молодого врача, суровой школой. Окончив ее, я имел право сказать: «Видел все человеческие напасти и знаю, как с ними бороться». Конечно, врачи не боги, случалось, что больные погибали, но гораздо чаще им удавалось не то что ставить людей на ноги после тяжелых травм, болезней, осложнений, а буквально вытаскивать пациентов с того света. Я горжусь тем, что был в числе медиков-спасателей.
В приемный покой поступали больные с инсультами, инфарктами миокарда, сложными нарушениями ритма, не купирующимися приступами бронхиальной астмы, различной хирургической патологией, сложными переломами, сотрясениями мозга, тяжелыми отравлениями. Список можно продолжать... В состав дежурной бригады входило до полутора десятков различных специалистов. В сложных случаях приходилось устраивать летучие консилиумы.
Журналисты часто спрашивают меня, помню ли я своего первого больного. Не забыл — к сожалению. И вспоминаю афоризм: «Как часто вечный покой начинается с приемного». Мрачно, но точно.
Привезли мужчину, отравившегося политурой. Вероятно, бедняга еще пытался дойти до дома, но свалился где-то по дороге и — прямо в лужу. Его лицо было так перепачкано грязью и рвотными массами, от него исходил такой чудовищный запах, что я сам едва не упал в обморок рядом с ним. Однако взял себя в руки и очень скоро понял, что вряд ли сумею ему помочь: пульс почти не прощупывался, давление зашкаливало...
Несколько часов мы вместе — реаниматологи, кардиологи, терапевты — безуспешно пытались спасти несчастного. Однако все усилия были напрасными — мужчина скончался, не приходя в сознание. Мне было искренне его жаль... Впрочем, как оказалось, я печалился куда сильнее родственников, которые, узнав о его смерти, не выразили никаких эмоций. Смерть этого горького пьяницы, наоборот, принесла всем облегчение. Жена прямо сказала, что семья наконец-то облегченно вздохнет, поскольку «житья от этого ирода» все равно никакого не было: он хулиганил, скандалил и пропивал все что мог.
Еще один случай... В больницу привезли молодую женщину с признаками маточного кровотечения. Как выяснилось, ее вынули буквально из супружеской постели. Вот такой выдалась у нее первая брачная ночь...
Больной оказали необходимую помощь, положили в палату. А в холле приемного отделения еще долго стоял потерянный, бледный муж той женщины. Невольный виновник происшедшего.
Этот случай мы потом обсуждали — правда, в дискуссии принимали участие лишь мужчины — и дружно посмеивались над моралистами, осуждающими секс до брака...
Довольно скоро я освоился в новых условиях. Конечно, в моей «акклиматизации» решающую роль сыграли более опытные коллеги, за что я им несказанно благодарен2. Но то, что сделала для меня «царица всея больницы», как ее называли сослуживцы, было неоценимо.
Полина Семеновна жила на даче в Серебряном Бору, и я с ней соседствовал, поскольку тут снимал комнатку в деревянном доме, выделенную как сотруднику больницы. Мы часто гуляли по вечерам, и наши беседы превращались в своеобразные лекции по «профессиональному мастерству» на свежем воздухе под сенью елей и сосен. Конечно, мы разговаривали не только о профессии, но и о жизни.
Возможно, Петрушко таким образом изучала меня. Уже, кажется, не сомневаясь в профессиональных возможностях, хотела узнать, что я за человек. Достоин ли ее доверия? Оправдаю ли ожидания?
Вскоре у нас состоялся разговор, который круто изменил мою жизнь.
— Хотите работать с профессором Рыжих?
Замечу, что Полина Семеновна задала риторический вопрос. Говоря словами героя «Крестного отца», она сделала мне предложение, от которого нельзя было отказаться.
— Да, конечно... Но меня же из поликлиники не отпустят. Еще трех лет не отработал...
Полина Семеновна мне хитро подмигнула:
— Что-нибудь придумаем.
— А разве у Рыжих есть вакансии?
— Нет.
И добавила многозначительно:
— Но будут.
Петрушко была из тех людей, кто слов на ветер не бросает. Вскоре я перешел на работу в проктологическое отделение, руководимое Александром Наумовичем Рыжих. Отделение это подчинялось Государственному онкологическому институту имени Герцена, но располагалось оно в 67-й больнице. Свободных должностей действительно не было, однако Петрушко убедила профессора, что из меня выйдет толк, и персонально для меня же выделила ставку городского ординатора.
Проктологическое отделение, как известно, имеет хирургическую специфику. Однако я был взят на терапевтическую ставку. Я предполагал работать в области патологии кишечника. Так и случилось.
Сотрудники клиники Рыжих имели двойное подчинение. Одна половина числилась в штате 67-й больницы, другая — в герценовском институте. Но на самом деле все подчинялись Александру Наумовичу. В их числе оказался и я, хотя формально продолжал оставаться в «епархии» Петрушко.
Забегая вперед, скажу, что Полина Семеновна помогала мне еще не раз. Причем в самые трагические минуты моей жизни. Судьба же оказалась к этой удивительной женщине жестока и несправедлива. Спасшая за свою жизнь тысячи людей, Полина Семеновна умерла после тяжелой, мучительной болезни. Светлая ей память...
Ну а вопрос с моим досрочным уходом из поликлиники решился довольно быстро. Рыжих обратился с письмом в управление здравоохранения, в котором писал, что «молодой специалист нуждается в профессиональном росте», что он «перспективен» и так далее. Поскольку авторитет Александра Наумовича был непререкаем, его просьба была немедленно выполнена.
Оставалось «обрубить хвосты» с поликлиникой. И это не вызвало больших проблем. Хотя, когда я сообщил о своем желании уйти из поликлиники, главврач Лукьянова пыталась меня отговорить. Правда, без особого, как мне показалось, рвения. Конечно, Ираида Захаровна понимала, что вряд ли на меня можно рассчитывать больше, чем на три обязательных года. Но они еще не миновали, а потому ей срочно нужно было искать замену, что было непросто. Хотя в душе она меня, кажется, понимала, и простились мы с ней сердечно.
Между прочим, Ираида Захаровна здравствует и поныне и время от времени передает мне телефонные приветы. Спасибо ей за науку, доброту и терпение...
Оглядываясь назад, я все же с благодарностью и теплотой вспоминаю свой медицинский дебют в поликлинике на участке. Эти первые трудные годы самостоятельной врачебной работы дали мне очень много. Главное, они выработали привычку принимать решения самостоятельно, не надеясь «на дядю». Кроме того, я увидел не только болезни, о которых я раньше читал в учебниках, но и то, в каких условиях живут простые люди. Мое желание помогать им стало еще более осознанным. Работая в дальнейшем в стационарах, я уже никогда не забывал, что помимо тех пациентов, которые попадают на койку в отделение, есть еще множество больных за больничными воротами, которые тоже нуждаются в квалифицированной медицинской помощи. Но как им помочь, я тогда еще не знал…
Перехожу к описанию времени, которое посвятил одной из самых деликатных областей медицины — проктологии. Судьба, за что я ей в очередной раз благодарен, свела меня с профессором Рыжих, которого я считаю своим учителем, и другими яркими людьми...
Надо признаться, что я выбрал не очень-то престижную специальность. Все болезни сосредоточены в одном известном интимном месте — различные свищи, геморрои, колиты, полипы. Но что делать: больные-то все равно страдают, и кому-то лечить их надо, при чем не на расстоянии, морща нос и пряча руки... Сначала мне тоже, не скрою, приходилось преодолевать брезгливость. Да-да, всякий раз надо надевать резиновую перчатку и непременно вводить палец в прямую кишку, иначе точный диагноз не поставишь. В медицине вообще, а в проктологии особенно, важен непосредственный контакт врача и больного. Известный французский врач Мондор в своей книге «Неотложная диагностика — острый живот» писал:
«Насколько мучительно зрелище неопытной, грубой и не достигшей цели руки, настолько приятен и поучителен вид двух нежных, ловких и умелых пальпирующих рук, которые успешно собирают необходимые данные, внушая больному доверие. Мне приходилось наблюдать изумительные по своей законченности и тонкости пальпаторные приемы. Движения врача в это время являются наиболее красивыми из всех его движений. При виде десяти пальцев, стремящихся обнаружить важную и серьезную истину посредством терпеливого исследования и тактильного таланта, перед нами ярко выступает все величие нашей профессии. Урок пальпации должен быть одним из первых и самых продолжительных. От него благо больного зависит в большей мере, чем от самых пространных теоретических рассуждений...»
Я пришел в проктологию, ничего о ней, по сути, не зная. И начал учиться — и по книжкам, и в общении с опытными коллегами. Вот тогда-то я и осознал, что ректальные исследования имеют решающее значение при определении диагноза. При этом отношения доктора и больного становятся более доверительными, поскольку лекарь выказывает участие и, главное, старание.
Никогда раньше я не интересовался хроническими запорами, а уж про неспецифический язвенный колит вообще не слышал. Пришлось узнать об этих и иных недугах, например, о заболеваниях толстой и прямой кишок. Оказывается, их не так уж мало, и каждое из них требует особого лечения. Попутно я начал осваивать другие методы обследования проктологических больных, прежде всего ректороманоскопию. Постепенно приходил опыт. И заодно понимание того, чему раньше не придавал значения. А тут понадобилось…
Ведь уже первое обращение к врачу — это не только начало лечения, но и сеанс психотерапии. Пациент приходит с просьбой о помощи и ждет ее — не только соматической, но и моральной: объяснения, успокоения и, конечно, надежды. Если врач не только заполнит бланки, но и уделит больному несколько минут для разговора, его настроение переменится к лучшему. Ну, а когда человек в белом халате оказался еще и внимателен, назначил процедуры, а во время осмотра проявил какие-то эмоции, то можно смело считать, что начало удалось. Сказанное — никак не назидание, а небольшой фрагмент из руководства к собственным действиям. На них же меня натолкнули слова знаменитого врача Владимира Бехтерева, обращенные к молодым коллегам: «Если больному не стало лучше после беседы с вами, значит, вы плохой врач!»
И еще. Считаю, доктор всегда должен найти повод прикоснуться к больному. В разговоре это может быть простым ободряющим жестом, во время осмотра — пальпирующим и перкутирующим действием для сбора информации. Пациент при этом ощущает, что помощь, которую он ждет, уже поступает. Конечно, это скорее иллюзия, ибо его физическое состояние остается на прежнем уровне, но это создает благоприятный фон для положительных перемен. Изречение «Блажен, кто верует» очень подходит для подобной ситуации.
Заболевания толстого кишечника, в особенности прямой кишки, очень распространены, но нередко больные долгое время терпят, испытывают неудобства, страдают, но ограничиваются самолечением: не очень-то приятно обращаться к доктору по такому поводу, а еще неприятней предстоящие исследования. Да и многие доктора не испытывают особого интереса к таким «неаппетитным» болезням; то ли дело кардиология, пульмонология или, в крайнем случае, болезни печени! Поэтому, когда такой больной попадает к специалисту-проктологу и избавляется, наконец, от своих страданий, он испытывает не только облегчение, но и живейшую благодарность к своему врачу. Успешное лечение болезней, о которых не принято говорить в обществе, позволяло решать многие очень крупные проблемы. Большие начальники с благодарностью помогали своим врачам пробивать бюрократические преграды. А.Н.Рыжих умело использовал это свое преимущество, и в результате ему удалось создать прекрасный проктологический центр. А ведь если бы он смог все свои силы и незаурядную энергию направить только на самое главное — на лечебную и научную работу, результаты были бы еще значительнее. К сожалению, и ему, и всем остальным приходилось работать в тисках нелепых начальственных и партийных запретов.
В круговороте тех вроде бы не страшных, но не слишком приятных, странных лет смешалось все: надежды и отчаяние, доброта и подлость, дружба и предательство. Короткая хрущевская оттепель, едва дохнувшая теплом свободомыслия, вскоре сменилась затяжными брежневскими заморозками. И мы внутренне ежились от грядущей неизвестности...
Можно долго говорить и рассуждать о том, какой глыбой в советской медицине тех лет был Александр Наумович Рыжих. Но деятельность профессора давно оценена, и его труду отдано должное. Потому не хочется повторяться. Лучше вспомнить несколько случаев из его жизни. Тем более то, о чем я намерен поведать, происходило на моих глазах.
Небольшая ремарка. Долгие годы Александр Наумович вынашивал идею превращения нашей клиники в НИИ проктологии. И сделал все, чтобы воплотить задуманное в жизнь. Увы, Рыжих не дожил буквально нескольких месяцев до открытия своего детища — он умер от рака в 1969 году…
Между прочим, с институтом была связана одна легенда. Будто Рыжих оперировал то ли датскую, то ли голландскую королеву, и та в знак благодарности за исцеление хотела подарить профессору клинику, которую он, естественно, должен был возглавить. Имелась в виду, естественно, частная клиника. Но когда королеве объяснили, что в советской стране такую затею реализовать невозможно, она выделила энную сумму, которая и пошла на строительство института.
Даже если это выдумка, то красивая. И символичная — Александр Наумович, конечно же, был достоин лучшей участи. Если бы он жил не в СССР, а на Западе...
Кажется, году в шестьдесят пятом или шестьдесят шестом, когда строительство здания для будущего института в очередной раз застопорилось, он, придя в неописуемую ярость, помчался «пробивать» идею в верхах. Взяв с собой меня и еще нескольких сотрудников клиники, Рыжих отправился на прием к тогдашнему председателю Моссовета Промыслову. Его кабинет располагался там, где заседает нынешнее правительство Москвы — на Тверской, 13, напротив памятника Юрию Долгорукому.
Мы появляемся в приемной градоначальника к назначенному времени. Однако в кабинет секретарша нас не пускает. Проходит 10 минут, 20. Вижу, терпение у Рыжих близко к нулю. Помощник, а им был Лазарь Соломонович Шуб, повторяет: «У Владимира Федоровича заседание градостроительного совета, никого пускать не разрешено».
Наконец, терпение Александра Наумовича лопнуло. Он делает несколько огромных шагов и, не обращая внимания на протестующие крики помощника, чуть ли не ногой распахивает тяжелую дверь, его почти двухметровая фигура вваливается в святая святых городской власти. Даже мы, сотрудники, хорошо знавшие крутой характер своего шефа, были ошеломлены. Тем не менее торопливо вошли следом.
Драматическую паузу, повисшую в тот момент в кабинете Промыслова, я ни до, ни после не наблюдал ни в одном театре. Представьте себе сидящих за большим столом городских чиновников, от неожиданности потерявших дар речи. А во главе стола — самого председателя Моссовета, застывшего с дымящейся сигаретой в руке при виде агрессивного визитера. Трудно сказать, сколько секунд длилось тягостное, недоуменное молчание, но его прервал Александр Наумович:
— Боже мой, как же у вас накурено! — воскликнул он, обращаясь к Промыслову.
Тот ошалело посмотрел на профессора, видимо, еще не решив, что ему делать — то ли негодовать, то ли пригласить к столу. А Рыжих продолжал:
— Как же так, Владимир Федорович? Вы совершенно не думаете о своем здоровье! Немедленно бросайте курить! И всем своим сотрудникам запретите дымить в вашем кабинете! Они же и вас, и себя травят!
Не знаю, расстался ли после этого Промыслов с вредной привычкой, но своего Рыжих добился, как говорится, не отходя от кассы. Председатель Моссовета расплылся в улыбке, встал, тепло поздоровался с Александром Наумовичем и попросил участников совещания выйти из кабинета. После чего спросил о причинах столь бурного визита, получил объяснения и подписал все необходимые документы прямо в нашем присутствии.
Кстати, это сегодня главный двигатель прогресса — конверт с деньгами. А при советской власти многие серьезные вопросы решались иначе. Можно ругать строй, признавать его явные пороки, но и о положительных чертах нельзя забывать. Во всяком случае, авторитетный, уважаемый человек мог добиться чего-то конкретного. Наш случай — тому подтверждение. Строительство клиники началось спустя несколько дней после визита Рыжих в Моссовет...
Впрочем, и потом, уже во время стройки, «доброжелатели», которых у Александра Наумовича было немало, донимали его своими кознями. Но и он был не лыком шит. Спустя некоторое время, когда были готовы первые этажи нового здания, возведение будущего НИИ снова приостановилось. И в это время в клинику приехал Председатель Верховного Совета Грузинской ССР и одновременно заместитель Председателя Верховного Совета СССР Дзоценидзе. Прибыл не на экскурсию, а по делу, и очень печальному — привез из Кутаиси свою сестру, у которой обнаружили рак прямой кишки. Естественно, Рыжих принял его как положено, осмотрел родственницу высокопоставленного руководителя, определил в палату.
А потом снова пригласил Дзоценидзе к себе в кабинет. И между ними — я и несколько коллег безмолвно наблюдали за происходящим — состоялся любопытный разговор.
— Посмотрите, Георгий Самсонович, какой я дом строю! — гордо сказал Рыжих, подведя заместителя Подгорного к окну, откуда открывался вид на обезлюдевшую стройку.
— Да, хороший будет дом, большой! — предположил Дзоценидзе.
— Будет. Только когда, не знаю. Мне же мешают строить — видите, все остановилось… — огорченно развел руками шеф.
— Кто мешает? — возмутился зампред Верховного Совета.
— Вы не поверите — советская власть!..
После таких слов, тем более сказанных прилюдно, любого тогда могли как минимум уволить с работы и исключить из партии. Да и кто бы решился сказать такое в лицо заместителю Подгорного? Никто! А Александр Наумович мог. Настолько сильной личностью он был, настолько большим уважением пользовался у всех, в том числе и у представителей власти.
Дзоценидзе пропустил мимо ушей «диссидентский» выпад Рыжих. Может быть, в этот момент думал о судьбе сестры. Или действительно возмутился саботажем.
— Обещаю вам, Александр Наумович, что обязательно разберусь, в чем дело, и наведу порядок.
Он выполнил свое обещание — через несколько дней на стройке снова закипела работа.
Рыжих был не только выдающимся врачом, но и потрясающим острословом. К сожалению, я не запомнил высказываний Александра Наумовича и потому уже собирался обойти этот юмористическо-проктологический вопрос. Но тут ко мне на глаза попали воспоминания протоиерея Михаила Ардова, сына известного писателя Виктора Ардова, — «Легендарная Ордынка», в которых он воспроизвел образцы шуток моего шефа. Заодно фрагменты из книги подтвердят смелость профессора, бесстрашно рубившего правду-матку не только во времена Брежнева, но и раньше, в ужасную сталинскую эпоху:
«Отец с ним (Рыжих) познакомился по необходимости, в свое время угодил в его проктологическое отделение, которое тогда помещалось против синагоги в Большом Спасоглинищевском переулке. Ардов сразу с Рыжих3 подружился, сочинял в его честь шуточные стихотворения.
Одно я помню почти целиком:
Он пациента не водит за нос,
Не произносит он лишних слов,
А залезает он прямо в анус,
И вот диагноз уже готов.
К нему попал ты, так не взыщи,
Его девиз — «ищи свищи!».
Через день после операции профессор Рыжих зашел в палату к Ардову и осведомился о состоянии здоровья. Отец отвечал ему так:
— Чувствую себя превосходно, с волнением жду премьеры...
— Какой премьеры? — спросил профессор.
— Что в наши дни называется премьерой? — отвечал Ардов. — Это когда г... идет в первый раз.
И еще одна замечательная реплика Рыжих. Он кричит начальству в полемическом задоре:
— Что мне ваш ЦК? Что мне ваше Политбюро?! Я всем им вот этим пальцем в задницу лазил!..»
О Рыжих еще рассказывалось такое. В 1953 году во время «дела врачей-убийц» он был в Сандуновских банях со своим приятелем, знаменитым военным хирургом Александром Васильевичем Вишневским. Когда они сидели в парной, Рыжих довольно громко сказал:
— Саша, говорят, что Сталин хочет выселить из Москвы всех евреев. Он, наверное, с ума сошел?
— Тише! Тише! — Вишневский замахал на него руками. — Что ты говоришь?!
— А что такого? — отвечал Рыжих. — Здесь же баня, здесь никто не видит, что ты генерал...
А вот что рассказал несколько лет назад на страницах «Медицинской газеты» известный артист Евгений Весник. Эссе Весника «Маг и волшебник» — не только дополнение к специфическому юмору профессора, но и любопытные штрихи к его биографии, которую, надеюсь, кто-нибудь еще напишет. Жаль, но из газетного варианта пришлось «ампутировать» часть текста. Однако свою искренность и чувство творение уважаемого Евгения Яковлевича не потеряло. Итак:
«Первая встреча с Александром Наумовичем: он зашел в мою палату в халате, смешном чепчике на голове и домашних шлепанцах...
ПРОФЕССОР: — Что ж ты, бескультурный человек, довел одно свое место — не последнее, между прочим, у человека, хоть и за спиной, — до такого состояния, что необходимо резать его, штопать... Фу, некрасиво!
Я: — Как говорят, пока рак не свистнет... пока гром не грянет...
ПРОФЕССОР: — Но ничего, ничего... Починим, подрежем, улучшим... Вот еще что... Я пришел с просьбой: завтра у меня гости. Надо их потешить. Напиши мне на бумажке-шпаргалке штук пять анекдотов, я их люблю очень, но запомнить ну никак не могу...
После операции — очень болезненной — навестил Александр Наумович. Велел два-три дня не двигаться и почти ничего не есть, а главное — это:
— Если гости принесут алкоголь, не смейте к нему притрагиваться! Слышите?! На протяжении всего времени пребывания в больнице — ни-ни! Вас, уважаемый товарищ, — профессор обратился к соседу по палате — начальнику отдела труда и зарплаты Министерства культуры СССР, — прошу проследить за этим...
— Есть! Слушаюсь! — отрапортовал начальник отдела...
— Спасибо, спасибо... Кстати, Весник, об анекдотах, — над двумя смеялись, а три не имели никакого успеха... Так что готовьте новые, у меня опять гости...»
Еще одна маленькая зарисовка связана с приехавшим в середине 60-х годов в Москву выдающимся пианистом Артуром Рубинштейном.
Ему уже было за 80 лет, но играл он по-прежнему гениально. Рыжих послал меня за билетами в консерваторию к администратору, другу Александра Наумовича Векслеру. Перед тем как я должен был уйти, Александр Наумович поинтересовался, сольный ли у Рубинштейна концерт или с оркестром. Кажется, я ответил неоднозначно. И вдруг Рыжих громко произносит:
— Саша, передай Рубинштейну: или он играет с оркестром, или я не иду на концерт!
Он не шутил. Можете представить, как я подойду к великому музыканту и что-то ему скажу? Но это был Рыжих…
Мы были на этом празднике музыки. Маэстро «на бис» исполнил финал 5-го концерта Бетховена, а сидящий в партере Александр Наумович почти плакал.
Много раз он вспоминал этого выдающегося музыканта и всякий раз подчеркивал, что возраст для гения — не помеха. Может быть, чуть-чуть он имел в виду и себя.
Очередная операция. Больной — очень-очень большой партчеловек «Х» уже подготовлен и находится на операционном столе. Ассистенты и медицинские сестры тоже готовы. Входит Александр Наумович, за ним группа студентов. То ли кино-, то ли телекамера вкатывается в операционную. Операция будет показываться на мониторе для присутствующих. В холле перед операционной охрана и родственники больного.
— Здравствуйте, — приветствует всех Александр Наумович и подходит к больному. — Товарищ «X», у меня к вам большая просьба. Вашу я удовлетворю — буду оперировать, но и вы благосклонно отнеситесь к моей.
— Слушаю вас, дорогой Александр Наумович, — с явно грузинским акцентом говорит партбольной.
— Мне необходимо сменить поизносившуюся мебель в больнице — это раз. И поскольку местными властями не удовлетворяется потребность в диетическом питании больных, требуется еженедельно около 100 кило курятины — это два... Я думаю, вам не нужно объяснять, что проктология и диета — неразлучные дамы, в чем вы сами убедитесь в послеоперационном периоде...
— Абызательно выполню вашу просьбу... Позже пагаварым.
— Нет, позже не нужно. Вот у меня готовый документ, вам остается только подписать его... Мебель и еженедельно контейнер курятины из Грузии. Пустяк!
— Давайте ручку... Лежа неудобно, но падпышу...
Подписал. Раздались аплодисменты. Партбольной по привычке тоже стал хлопать в ладоши... Лежа... Жаль, не мог поклониться.
Никогда не забуду пациента, который ослушался профессора и пострадал. Речь шла об одном тогдашнем министре. Его оперировали по поводу анальной трещины. При этом рассекают сфинктер прямой кишки; вледствие этого у больного в течение очень короткого времени остается слабость анального жома, что иногда приводит к недержанию кала и газов.
Наш пациент должен был выступать на сессии Верховного Совета РСФСР, которая, как всегда, проходила в Кремле. Александр Наумович предупредил, что на второй день после операции не следует активно двигаться, но так как министр должен был выступать, он не послушался и поехал. Через 20—30 минут больной вернулся в клинику. Запашок ощущался чисто проктологический, и я в первый раз в жизни увидел в полном смысле слова обкакавшегося министра. Честно признаюсь, мне было его жаль, но уж очень хотелось рассказать эту историю.
В те годы, в двух проктологических отделениях — мужском и женском — одновременно находилось более ста больных. Причем все «терапевтические» располагались на территории женского отделения, которым заведовал прекрасный хирург Иноятов4. До моего прихода здесь работал только один «рядовой» терапевт — младший научный сотрудник со знаменитой фамилией Левитан. Куратором же была обладательница впечатляющих достоинств Жанна Михайловна Юхвидова, блестящий хирург, доктор медицинских наук и в придачу красивая женщина.
Теперь о тех людях, без помощи которых на новом поприще я никак бы не обошелся. Чуть ли не каждый день я приходил на амбулаторный прием, прислушиваясь не только к комментариям, но и к репликам маститых хирургов-проктологов — И.М. Альфа5, В.Л. Ривкина, С.Н. Файна6, В.Б. Александрова.
Но особенно теплые отношения у меня сложились с врачом-бактериологом Ольгой Петровной Марко, кстати, как и я, выпускницей Первого медицинского. Она стала для меня своеобразным справочным бюро, очень добрым и отзывчивым: у Ольги Петровны можно было получить любую консультацию, ответ на каждый возникший вопрос...
Небольшое отступление, навеянное мыслями об ушедшем времени. Так вышло — спасибо за это судьбе, — что в моей жизни было гораздо больше людей, предпочитавших делиться и отдавать, нежели тех, кто имел привычку лишь брать. Имею в виду, конечно, не материальные ценности, а моральные и нравственные. Мои спутники жертвовали временем, откладывали дела, приходили на помощь, едва только она требовалась. К счастью, таких людей было много. Вряд ли без их щедрой помощи я смог бы дойти до своей цели.
Среди проблем, которыми занималась тогда клиника под руководством Рыжих, одной из главных было изучение этиопатогенеза, диагностики и лечения неспецифического язвенного колита. Ольга Петровна очень много работала в этой области. Она впервые в нашей стране предложила использовать для лечения подобных больных препараты коли-бифидум-бактерии, бификол. Впоследствии эти лекарства помогли множеству пациентов с дисфункцией кишечника. Да и сам Александр Наумович, отдавая должное знаниям Ольги Петровны, неизменно советовался с ней, когда возникали трудности в определении диагноза и будущей методики лечения. Труды Марко по проблеме дисбактериоза имеют практическое значение до сих пор.
Увы, как это нередко бывает, научные и профессиональные успехи заслонили личную жизнь. У Марко не было семьи: она жила со старенькой мамой в однокомнатной квартире рядом с больницей. Ее отец в сталинские времена был репрессирован, а вскоре после реабилитации умер. Мы часто собирались в ее хлебосольном доме и вели долгие разговоры о жизни.
Нельзя не воздать должное человеческим качествам Ольги Петровны. Она была — увы, много раз я вынужден в этой книге прибегать к печально-прошедшему времени — кристально честна, интеллигентна, не терпела фальши. Ольга Петровна страдала ревматическим митральным пороком сердца и еще до моего прихода перенесла две операции. Но болезнь не унималась, и вскоре развился рестеноз — повторное сужение митральных клапанов сердца. Марко вновь оперировали, а в дальнейшем, в связи с появившимися изменениями ритма сердца, перевели на медикаментозную терапию. Но Ольга Петровна никогда не жаловалась на самочувствие, старалась не бюллетенить.
К несчастью, ни многочисленные лекарства, ни электроимпульсная терапия почти не облегчали ее состояния. Тем не менее Ольга Петровна продолжала работать до самого последнего дня. Помню ее слова, сказанные незадолго до смерти: «Вы даже не представляете, Саша, как я хочу увидеть отца. Как нам вместе там будет хорошо!» При этом она указала пальцем на его фото — у нее были абсолютно светлые глаза и чистый взгляд. Ольга Петровна была глубоко верующим человеком...
Одной из наиболее влиятельных персон в окружении профессора Рыжих была уже упомянутая хирург Юхвидова. О ней стоит рассказать подробнее.
Когда Александр Наумович понял, что нам необходимо отделиться от института имени Герцена и создать самостоятельное учреждение, он мобилизовал для этих целей красавицу Жанну Михайловну. И та в полной мере использовала весь свой организаторский талант, помноженный на женское обаяние. Она с необычайной легкостью открывала любую дверь: убеждала, объясняла, зазывала в проктологическое отделение ответственных чиновников. Не буду рассказывать об утомительных деталях, а подведу итог. Победный, выраженный в новом, хотя несколько странном и корявом названии: «Научно-исследовательская лаборатория по проктологии с клиникой». Старания Юхвидовой Александр Наумович оценил лаконичной, но красноречивой фразой: «Жанна на 80% пробила новую вывеску».
Казалось, Юхвидовой на долгие годы обеспечен почет и уважение. Но... Не знаю причину разлада, однако в последние два года жизни шефа между ним и Жанной Михайловной пробежала черная кошка. Конфликт так и не разрешился, но всем было видно, что вчерашняя фаворитка впала в немилость. Был тому верный знак... Все знали: когда Рыжих ополчался на кого-нибудь, то не кричал, не выговаривал ему, а говорил тихо и вкрадчиво, непременно называя человека по имени отчеству. Так он отныне разговаривал и с Юхвидовой. Та, вероятно, тоже сильно переживала «производственный», а может быть, и более глубокий конфликт и, незадолго до смерти Александра Наумовича, покинула клинику, перейдя в НИИ гастроэнтерологии.
Подчеркну один факт и заодно развею слухи...
Полина Семеновна Петрушко и Александр Наумович Рыжих были по натуре властными, не терпящими диктата людьми, но почти никогда не ссорились. Это было признаком гибкого ума обоих, редкой способности идти на компромисс в интересах дела. Истинная правда, я не слышал, чтобы они говорили друг о друге и «за глаза» нечто грубое, выдающее внутреннюю антипатию.
Очередь в отделение была громадной, поскольку желающих, вернее, нуждающихся в лечении, было невероятное количество — со всей страны. Соответственно, появлялось множество людей, желавших попасть к Рыжих обходными путями. По Москве ходили слухи о громадных взятках, которые якобы брали за внеочередное устройство в клинику... Но я утверждаю то, что точно знаю: Полина Семеновна, державшая этот вопрос в своих железных руках, никогда денег не брала. Она была, с одной стороны, жестким руководителем, а с другой — отзывчивым и бескорыстным человеком. Возможно, кто-то и брал взятки за ее спиной. Но только не Петрушко…
С большинством коллег у меня быстро сложились либо дружеские, либо доброжелательные отношения. Хотя, нет, было «исключение» по фамилии Левитан... Сначала все было нормально; может быть, Михаил Ханаанович ко мне присматривался, но, наконец, узрел во мне конкурента. Не стану детализировать наш конфликт, скажу лишь, что Левитан немало потрудился, чтобы мне помешать. Я имею в виду защиту докторской диссертации.
Я уже говорил, что работа у Рыжих свела меня с разными и по большей части примечательными людьми. Но даже из этого яркого созвездия стоит особо выделить человека, ставшего моим близким другом — хирурга Михаила Иосифовича Брусиловского, очень талантливого, одного из лучших в Москве специалистов в своей области.
Увы, Миши уже нет на свете. В начале 70-х Брусиловский ушел в другую больницу, возглавил там отделение и успешно работал еще несколько лет. Но тяжелейшая болезнь — рассеянный склероз — сломила его...
Серьезно больной и уже, вероятно, осознающий свои мрачные перспективы, Рыжих выбрал своим «наследником» Владимира Борисовича Александрова. Движимый инстинктом «клиникосохранения», он очень боялся, что на его место придет «варяг», который примется наводить новый порядок и тем самым развалит все. Так в конце концов и случилось…
Володя же был, во-первых, свой, во-вторых — русский и, в-третьих, очень приличный человек. Если не лукавить, на высокую должность, конечно, мог претендовать не только Александров. Но директором клиники назначили именно его.
И правильно сделали. Благодаря Александрову клиника еще два года продолжала работать целенаправленно и качественно. Уже потом оказалось, что, целиком сосредоточившись на профессиональных вопросах, Александров стремительно терял авторитет в райкоме партии, откуда за клиникой пристально наблюдали. Там делали неутешительные выводы: новый директор аполитичен, проявляет странную мягкость в решении «кадровых вопросов». То есть ничего не предпринимает для разгона «сионистской группировки». Уж не знаю, намекали Александрову на это или просто ждали от него подобных шагов…
Рыжих — глыба, потрясающе талантливый врач. Его авторитет и связи в самых верхах были для клиники чем-то вроде непробиваемой брони и надежно защищали сотрудников от идеологических нападений. Конечно, и в высших сферах на высокого профессора, наверное, посматривали косо. Но вершителям судеб обычно слишком дорога своя шкура, особенно ниже спины, которую профессор в случае необходимости мог успешно залатать.
Если бы клиника все же подверглась варварскому нападению еще при Рыжих, то Александр Наумович в своем праведном гневе мог дойти до Партийного Контроля, черта-дьявола, не исключаю даже, что и до Брежнева с Косыгиным. Но все же подобное при нем было фантастикой — Моська нападает на слона лишь в баснях.
Пришедший же на смену Рыжих Александров был обладателем нескольких, ставших роковыми «не»: не обладал и четвертью авторитета умершего профессора, не смог наладить контакт с партийным руководством.
Возможно, Владимир Борисович к тому же еще и не пожелал брать в клинику «рекомендуемых» людей. Словом, его участь была решена. Уже не помню, с какой формулировкой Александрова отстранили от должности, правда, бросили кость с «кусочками мяса»: оставили руководителем одного из подразделений.
Мы вместе переживали тяжелые времена после смерти Александра Наумовича и ухода сменившего его Александрова, когда едва ли не каждый сотрудник предчувствовал увольнение… Мы еще не знали, что нас ждет. А впереди был мрак — ренессанс сталинского режима в отдельно взятом учреждении.
Присланный руководитель и при первой встрече меня не очаровал. Среднего роста брюнет, нос с горбинкой. В глазах — льдинки. Голос негромкий, вид настороженный.
Словом, облик не очень приятный. В таких случаях многие утешают себя: посмотрим, что будет дальше? Вдруг на самом деле этот человек приятный во всех отношениях? Да еще и умный, не сразу это демонстрирует. Я тоже какое-то время тешил себя иллюзиями. Но «вдруг» не получилось.
Однако первое время Владимир Дмитриевич Федоров старался быть любезным, со многими сотрудниками здоровался за руку. Новый директор осваивал новую для себя врачебную специальность, участвовал в операциях, активно интересовался терапией и хирургическим лечением неспецифического язвенного колита. В общем, в клинике воцарилось затишье.
Доселе сотрудники клиники не очень ощущали на себе тяжелую длань партии. Но вдруг она стала прижимать нас к земле. Началась кадровая революция. Не бархатная, как сейчас выражаются, а наждачная, грубая, хоть и тихая. И вовсе не революция, а контрреволюция. Вершили ее партком и местком, «укреплявшие» состав «благонадежными» товарищами, такими, как Глеб Александрович Покровский, Юлий Вячеславович Дульцев, и им подобными. О прошлом велели забыть, и даже упоминание имени отца-основателя клиники Александра Наумовича Рыжих грозило неприятностями.
Руководящая и направляющая, привыкшая все делать через определенное место, привычным путем полезла в проктологию. Указание партийного босса — напомню, шеф местного райкома партии приказал «разогнать к чертовой матери это сионистское гнездо» — выполнялось планомерно, шаг за шагом. Бесконечные придирки, окрики сопровождали каждый шаг сотрудников. На научные разработки, начатые при Рыжих и продолженные при Александрове, был наложен запрет. Их важность и перспективность уже не имели никакого значения. Выражаясь современным военным языком, шла методичная «зачистка» территории. На освободившиеся места, словно змеи, поползли не очень способные, зато идейно подкованные и беспредельно преданные начальству люди с безупречной анкетой. Воистину, «не помнящие родства всегда первые при разделе наследства»...
Увы, это был не единственный случай в истории советской медицины тех лет. Скорее наоборот, устраивать гонения на талантливых людей было в СССР «доброй» традицией. Но если имена литераторов-эмигрантов, скажем, Солженицына, Бродского, Аксенова, всем известны, то мало кто знает, скольких замечательных врачей потеряла наша страна.
На «оккупированной» территории воцарились омерзительные нравы сталинщины: доносы, наветы. Новая проктологическая власть состряпала компромат на терапевта Болотина, родственника Левитана, обвиненного — разумеется, без всяких оснований, — во взяточничестве. Возникший скандал использовали как повод для увольнения. В кабинете самого Левитана был учинен форменный разбой: новый главврач Дульцев с нескрываемым удовольствием рылся в чужих вещах, выдвигал ящики стола, намереваясь отыскать улики — деньги, вещи, может быть, смертельную вакцину и части тел несчастных жертв. Хороший, кстати, был повод раздуть новое «дело врачей». Но от этой затеи отказались, возможно, из-за врачебной специализации. Проктолог-вредитель — благодатнее темы для анекдотов, кажется, и не придумать… Различным — иногда массированным, порой менее резким — атакам подверглись все неугодные сотрудники. В общем, погром, да и только.
Финал плачевен: институт фактически перестал существовать, ибо из старых, опытных, способных и перспективных врачей остались единицы. Они тряслись в ожидании своей очереди оказаться «врагами народа»…
До сих пор не могу без негодования вспоминать об этом. Зачем был разогнан уникальный коллектив? Во имя какой цели устроили «пляску на костях» выдающегося врача? Ответ прост: для того чтобы указать на свое место ученым, верным лишь науке и чуждым идеологии. Тем более, те ученые чуть ли не сплошь были «плохой» национальности.
Глупость? Конечно! Но идеологически выдержанная, привычная. Сталин был бы доволен: у него нашлись достойные продолжатели: в годы правления вождя науку громили часто и с нескрываемым удовольствием.
И никому не было дела до урона, нанесенного людям. Больным, ждущим помощи и ее лишившимся. Ведь раньше их лечили знатоки, оперировали умельцы. А кто пришел на их место? Изучившие не курс медицинских наук, а вызубрившие историю партии. Тут резонно предположить, что случаи неудачного лечения стали встречаться чаще, а может быть, возросло и число летальных исходов…
Теперь — список наших потерь.
Первый в нем — Самуил Наумович Файн, один из ближайших соратников и учеников Рыжих — талантливый врач, всегда готовый протянуть руку помощи. Я ощутил это на себе и очень ему благодарен.
Пожалуй, только пресловутый «пятый пункт» не позволил Файну возглавить проктологическую клинику после смерти Рыжих. Из-за своих способностей он тоже угодил под жестокий пресс нового руководства, но, в отличие от некоторых, пытался бороться. Однако в начале семидесятых, когда в СССР открылись эмиграционные «шлюзы», безмерно уставший от борьбы Файн плюнул на все и уехал в Америку...
Вот уже более четверти века Самуил Наумович живет вместе с семьей в Лос-Анджелесе в большом, просторном доме, где он, кстати, несколько раз принимал меня. До сих пор Файн много и успешно оперирует и живет достаточно комфортно. Однажды я услышал от него занимательную историю.
— Я приехал в Вену, на крупный медицинский конгресс. И вдруг смотрю, навстречу идет господин Федоров в сопровождении свиты... Я сделал вид, что очень обрадован, и пригласил его вместе со спутниками в ресторан. Он удивился, но согласился.
— И там вы ему выдали по полной программе? Послали туда, куда следует? — спросил я.
— Ну что ты! Наоборот, я встал и поднял бокал за здоровье Федорова. Выразил ему громадную, сердечную благодарность! Ведь если бы он не выпихнул меня тогда из России, я, может быть, до сих пор прозябал, зарабатывая гроши. А так я уважаемый и состоятельный человек.
В те годы уехали очень многие, но, к счастью, не все. Среди тех, кто остался, — Владимир Львович Ривкин. Тогда еще молодой ученый и хирург, он вел в нашей клинике большую работу по организации научных конференций и ученых советов, бескорыстно помогал другим молодым хирургам в написании диссертаций. А когда наступили черные дни, Владимира Львовича в числе других отстранили от клинической практики. Но он не хлопнул дверью и удовлетворился скромной должностью руководителя информационного отдела. А в 1995 году, к моему удовольствию, перешел в наш Центр эндохирургии и литотрипсии! Несмотря на возраст, Ривкин по-прежнему энергичен и непоседлив, продолжает писать монографии и рецензировать статьи.
Игорь Копельман7 оказался за штатом института и пополнил другие научные штаты — США. Богуславский эмигрировал в Израиль. Иноятов перешел в больницу №29, Александров и Левитан — в 24-ю. О Брусиловском вы уже знаете… Болотин… Кто еще? Ах да, я сам…
Когда я появился перед директором клиники с заявлением об уходе, он долго и осторожно стал допытываться, куда я направляюсь. Разумеется, он не слишком переживал за мое будущее, однако явно опасался за свою репутацию… за границей. Владимир Дмитриевич предполагал, что мой дальнейший путь лежит либо в Израиль, либо в США. Между прочим, он был недалек от истины, в это время мне очень хотелось уехать. Но это были не самые ближайшие планы, пока же я собирался переходить в одну из московских клиник.
Узнав это, Федоров моментально успокоился. Но на мою просьбу завершить начатую научную работу ответил ожидаемым отказом. Странно, если бы он позволил это сделать… Спустя некоторое время я узнал, что мои труды не пропали даром: мой же бывший ученик Саша Дубинин без стеснения использовал их в своей кандидатской. А на другие разработки автора этой книги, тогда старшего научного сотрудника, словно коршуны, накинулись беспринципные федоровские протеже…
У Игоря Губермана есть стихотворная зарисовка, очень подходящая к ситуации в нашей, но вскоре ставшей чужой, клинике:
Увы, от мерзости и мрази,
Сочащей грязь исподтишка,
Ни у природы нету мази,
Ни у науки порошка.
Дальнейшая карьера нового директора, как и следовало ожидать, сложилась вполне успешно. Федоров стал руководить НИИ проктологии, преобразованного, наконец, из лаборатории, то есть фактически продолжил дело профессора Рыжих. Только вряд ли Александру Наумовичу понравился бы стиль руководства своего преемника…
Как говорится, пусть его судит Бог, перед которым все мы рано или поздно предстанем. Хоть я и атеист, но уверен: кара за грехи человека все равно настигает...
«Проктологический этап» моей жизни длился 13 лет. Цифра несчастливая. И все-таки число положительных эмоций, которые я испытал, конечно же, превышает отрицательные. Повторяю с удовольствием и гордостью: я имел счастье познакомиться и работать с замечательными, известными людьми. Во многом благодаря их помощи я и сам приобрел неоценимый опыт, стал известен в профессиональных кругах. Объездил десятки городов Советского Союза, где прочитал множество лекций по актуальным вопросам консервативной проктологии. Близко познакомился со многими столичными и провинциальными светилами медицины, а с некоторыми и подружился.
Да, я так и не получил в клинике степень доктора медицинских наук. Но об этом, положа руку на сердце, ничуть не жалею. Зато я никого не предавал, не строчил доносов, не обкрадывал коллег, не приписывал свое имя авторам чужой работы. Зато сейчас я могу смотреть в глаза людям, с которыми свела меня судьба в те годы, и не оправдываться в ответ на немые и громкие упреки стандартными словами вроде: «Ну, понимаешь, старик, такое, мол, было время…»
В августе 1976 года у меня появилась новая запись в трудовой книжке.
1) Отдельные квартиры тогда были редкостью. В конце пятидесятых началось строительство хрущевок, хотя, учитывая фамилию архитектора-разработчика – эстонца Марка Порта, их уместно было бы назвать «портянками». Но их можно было назвать и по-другому: «гитлерянками»… Оказывается, на месте Минска, который фюрер называл «варварским», он предполагал построить образцовый немецкий город , где были бы кварталы для людей второго сорта – восточных рабочих. Гитлер хотел застроить эти кварталы блочными домами с маленькими, но отдельными квартирками для каждой семьи. Нацисты считали, что это необходимо для высокой производительности труда рабочих. Злые языки утверждают, что именно этот неосуществленный проект и попал спустя много лет на глаза Хрущеву.
2) Это – невропатолог Борис Захарович Карасин, травматолог Михаил Феликсович Оберфельд, урологи Зиновий Соломонович Вайнберг и Роман Самойлович Симовский, доктор ЛОР Борис Аронович Элькун, терапевты Мария Матвеевна Щетинина, Нина Оскаровна Гушанская, Евгения Наумовна Френкель, профессора Георгий Степанович Юмашев и Борис Борисович Коган. И многие другие врачи и сестры, с которыми я был очень дружен и которым по сей день благодарен им за помощь, оказанную мне в те далекие годы.
3) Вообще-то фамилия Рыжих не склоняется…
5) К сожалению, Илья Михайлович уже ушел из жизни.
