Мы работаемс 1993 года
Мы работаем
Гименей приходит неожиданно Суровые супружеские будни Наша роскошная клетушка Страшное слово «лейкоз» «Под колпаком» у КГБ Трагический февраль Операция над психикой Кандидат наук, кандидат в мужья Рюкзак с гвоздиками Эти глаза напротив «День пережит — и слава Богу!»Много страниц уделил я работе. Однако ведь была еще и личная жизнь, которая не менее важна, чем продвижение по служебной лестнице.
Я женился, когда мне было 22 года. Вроде бы рано, но Гименей, как известно, является, когда ему вздумается, и не предупреждает о последствиях…
Было и небольшое «предисловие» к свадьбе в образе многочисленных симпатичных девушек, которые встречались в моей жизни. Некоторые из них нравились, но волнений души и сердца не вызывали. К тому же мне больше были по вкусу не сверстницы, а особы постарше, поскольку первые казались мне наивными и несколько простоватыми. Еще одно обстоятельство, исключавшее романтические отношения между студентом Бронштейном и его однокурсницей: для себя он решил, что никогда не женится на враче. Два медика в семье — это чересчур. Но случилось так, что в моем новом доме их все-таки оказалось двое.
Хоть моя будущая супруга была человеком далеким от медицины (Бэлла окончила Московский химико-технологический институт), однако ее отец, Аркадий Наумович Файнгор, был врачом — зубным техником. Ну а мама — Фира Давыдовна — занимала должность бухгалтера в каком-то «почтовом ящике».
Кажется, меня с Бэллой познакомил знакомый дяди Шуры. Она мне сразу понравилась: темноглазая, с длинными ресницами. Вела себя естественно, без всякой манерности.
Все шло к тому, что наши отношения в конце концов завершатся маршем Мендельсона. Так и получилось. Встреча нового, 1961 года превратилась в двойной праздник — мы с Бэллой поженились.
Друзья узнали о моем новом статусе, как говорится, де-факто, увидев мою руку с обручальным кольцом.
— Ты что, женился? — чуть ли не в один голос вскричали Тверской и Шерман. — Почему нам ничего не сказал?
— Сюрприз хотел вам сделать…
— Хорош сюрприз! Так друзья не поступают!
— А что мне надо было делать? Орать во все горло: женюсь, женюсь!
— Хоть скажи, кто сия счастливица?
— Скоро я вам ее представлю…
Начались суровые супружеские будни.
Сначала нас было пятеро: родители Бэллы, мы и младший брат жены Дима. Сказать, что все обитатели 3-комнатной квартиры дома на Новопесчаной улице дружно возлюбили друг друга, было бы большим преувеличением. Если же точно определить «погоду в доме», то она часто бывала сумрачной. Верховную власть осуществляла мать Бэллы — суровая, грубоватая женщина, на каждом шагу подчеркивающая свою значимость. Но, поскольку она постоянно встречала отпор, выяснение отношений в семействе столь же часто заканчивалось скандалами. Они вспыхивали и раньше, с моим же приходом их острота заметно повысилась.
Ситуация в общем типичная, когда бок о бок живут две разновозрастные семьи, с различными характерами и привычками, с диаметрально противоположными взглядами на жизнь и прочее и прочее. Разногласия неминуемы, и, если не разъехаться вовремя, они могут превратиться во враждебные. Мы до этой черты не дошли как раз потому, что приобрели собственное жилье.
Отец Бэллы Аркадий Наумович, наверное, тоже не испытывал большой любви к зятю, однако понимал, что раздоры могут навредить его дочери, и как мог старался установить в квартире более или менее нормальные отношения. К сожалению, он в этом мало преуспел: во-первых, не хотел, да и не мог из-за слабого характера идти наперекор жене, а во-вторых, чересчур много времени у него отнимали многочисленные пациенты. Поскольку их прием осуществлялся на дому, то есть нелегально, Аркадию Наумовичу пришлось установить строгий режим конспирации. В частности, мне и Бэлле было строжайше запрещено приглашать к себе кого-то из посторонних, то есть знакомых и друзей. Самые распространенные звуки в квартире после тещиного неповторимого голоса — это истерическое вытье бормашины и приглушенные вскрики посетителей за стенкой. Так мы отдыхали после трудового дня, я — после своих больных, Бэлла — после утомительного дня в учреждении с длинной и скучной аббревиатурой ЦНИИП Углемаш.
Она напоминала мне пушкинскую Татьяну именно тем, что «в семье своей родной казалась девочкой чужой». Бэлла счастливо избежала пороков, присущих ее папе и маме. Вероятно, генетика — может быть, по рассеянности или забывчивости — иногда отказывается передать детям наследственные признаки их родителей. Но в данном случае я очень благодарен природе за подобную «ошибку». И судьбе — за годы, проведенные с Бэллой.
Хотя поначалу мы тоже ругались, и отчаянно! Но думаю, что во многом виной тому была напряженная обстановка в доме, скандальные вирусы которой передавались и нам. Спустя несколько лет, когда мы обрели собственное жилье, семейных конфликтов стало намного меньше.
...Перечитав написанное, почувствовал некоторую неловкость: да, я с превеликим трудом уживался под одной крышей с родителями супруги. Но, конечно же, не одни они были виноваты в постоянно тлеющих, а то и вспыхивавших конфликтах. И я порой был не прав: уставал после работы, а потому излишне горячился, нервничал. Почти сразу невзлюбив тещу и тестя, не смог, да и не захотел, попытаться понять их и, как говорят дипломаты, сблизить позиции сторон.
Нет, мои тесть и теща — светлая им память! — достойны того, чтобы я вспоминал о них с благодарностью. Отмечу лишь два их поступка, которые и не стоит комментировать. Фира Давыдовна много сил отдала Юльке, нашей дочке, заботилась о ней сколько могла. Они с Аркадием Наумовичем внесли большую часть суммы за наш кооператив — что-то около одиннадцати тысяч, деньги по тем временам очень значительные. Остальные прислали мои родители…
Сейчас, при воспоминании о двухкомнатной клетушке с крошечными ванной и туалетом на Фестивальной улице недалеко от метро «Речной вокзал», мне становится грустно. Став хозяевами и избавившись от опеки, мы с Бэллой ощущали себя на верху блаженства. Убогая — по сегодняшним, разумеется, меркам — квартира в 1964-м казалась нам почти роскошной.
И настроение в ней царило соответствующее: бодрое, оптимистичное. Да и может ли быть иначе, если люди молоды и полны сил, любят друг друга и у них растет замечательный ребенок? И с делами служебными и учебными был полный порядок: я попал в клинику Рыжих, а Бэлла — что было совсем непросто — поступила в аспирантуру Института элементоорганических соединений, где директорствовал сам президент Академии наук СССР Александр Николаевич Несмеянов.
Но граница между счастьем и бедой пролегала уже совсем рядом...
Я был знаком с прославленным танцовщиком Марисом Лиепой. После успешной премьеры «Видение Розы» в Большом театре он пригласил нас с Бэллой, среди прочих друзей и знакомых, к себе домой — в знаменитый серый дом на улице Неждановой. Марис много говорил, читал стихи, отовсюду несся смех, звучали нескончаемые тосты. Словом, все было замечательно…
Но на обратном пути хорошее настроение понемногу стало улетучиваться и быстро превратилось в почти мрачное. Я, пытаясь понять причину странной метаморфозы, стал вспоминать подробности вечера, и вдруг откуда-то с «чердака» мозга слетели стихи, которые среди прочих читал Лиепа. Поэт был незнакомый, но было в тех строках что-то щемящее и надрывное. Речь шла о неожиданных трагических переменах в человеческой судьбе…
Я рассказал о своих ассоциациях Бэлле. Она удивилась и сообщила, что у нее тоже отчего-то испортилось настроение. И тоже после того, как она вспомнила эти строки.
Я попытался ее успокоить:
— А, брось... Чепуха это все.
— Поживем-увидим... — ответила она меланхолично.
Первая половина 1967-го не была отмечена чем-то примечательным. Разве тем, что Бэлла допоздна задерживалась в лаборатории: готовила диссертацию. В это время я подружился с ее заведующим — Кравцовым, который к нам иногда заезжал. Дмитрий Николаевич хвалил жену и успокаивал, что скоро «вся эта каторга» закончится.
Летом мы решили отдохнуть в Юрмале. Но меня задержали дела в клинике, и Бэлла поехала в Латвию вместе с родителями и Юлькой. Был разгар сезона, туристов понаехало несметное количество, с трудом им удалось снять пару комнаток, но не там, где предполагали, а в местечке Каугури — тоже на взморье, но подальше от Риги.
Спустя неделю туда приехал и я.
Жена устроила мне радостную встречу. Дочь — восторженную. И даже теща с тестем были необычайно радушны.
— Почему ты не спрашиваешь, как нам отдыхается? — улыбаясь, спросила Бэлла.
— Потому что и так видно.
Я еще раз с удовольствием оглядел ее. Куда девался озабоченный вид, потускневшие от усталости глаза? На меня смотрела красивая и посвежевшая женщина. Было такое впечатление, что московские заботы Бэлла утопила в Балтийском море.
Только... У нее был какой-то странный цвет лица. Немного восковой, что ли. Потом я заметил еще одну странность: по бедру расплывался огромный синяк.
— Откуда он? Ударилась?
— Кажется, нет... Вдруг появился.
— Болит?
— Тоже нет... Как ты думаешь, что это может быть?
— Понятия не имею.
Через несколько дней мы вместе уехали в Москву, а теща с Юлькой остались в Каугури. И тут началось... У Бэллы поднялась температура, увеличились лимфатические узлы.
— Ничего не понимаю. Только отдохнула и опять устала. Что чувствую? Слабость... Не понимаю откуда. И опять спросила, как в Каугури:
— Как ты думаешь, что это может быть?
Я, конечно, еще ничего не знал, но почувствовал тревогу.
— Поедем завтра к нам, обследуешься.
В 67-й больнице жене сделали анализ крови. Результат получили быстро, но я его увидел не сразу. Потом лаборанты говорили, что просто боялись его показывать: весь мазок был буквально набит бластными, то есть недозрелыми клетками.
Это был не результат, а приговор: лейкоз! Белокровие...
Я понимал, что подобное заболевание, а у Бэллы оказался еще и самый плохой вариант — острый миэлобластный лейкоз, практически неизлечимо. Даже сейчас, спустя почти сорок лет после трагедии, меня охватывает ужас. А тогда я чуть не сошел с ума. Как сказать о диагнозе жене? Ее родителям? Может, все-таки есть шансы на спасение?
Деталей не помню. Но смысл разговора с Бэллой в той же 67-й, куда ее положили, был такой: у тебя заболевание крови — апластическая анемия, то есть недостаточность кроветворения. Она вызвана вдыханием паров ртути в лаборатории. Болезнь серьезная, но излечимая, и процесс этот долгий и трудный. Надо терпеть.
Бэлла насторожилась, но легенде поверила.
Я же бросился изучать учебники по болезням крови. Обратился в НИИ гематологии — к специалисту по этой проблеме Марку Соломоновичу Дульцину, который перевел жену к себе. Конечно, ей морально легче было находиться под моим присмотром в 67-й, но для лечения лейкоза условия института были благоприятнее.
Прошло несколько дней, и тревога сменилась робкой надеждой: проводимая терапия дала результат. Как говорят врачи, «больная вошла в ремиссию». После контрольных анализов крови бластные клетки исчезли, не оказалось их и в костном мозгу.
Вскоре из Латвии вернулись родители жены с Юлькой. От них скрыть диагноз не удалось, да я и не пытался. Когда я обо всем рассказал, на теще и тесте не было лица.
— Ты не мог ошибиться? — дрожащим голосом спросил Аркадий Наумович. Фира Давыдовна в это время тихо плакала.
— К сожалению… Анализы показали…
— Но и они могут быть неправильными?
— Диагноз подтвердили специалисты.
Перед этим мой шеф Рыжих попросил академика Кассирского проконсультировать Бэллу. Увы, Иосиф Абрамович — светило в области гематологии и терапии — подтвердил уже известный диагноз.
— Но ей же стало лучше!
— Так бывает... Посмотрим, как пойдет лечение.
Конечно, я лукавил. Встречались какие-то единичные случаи исцеления, но это было из области чудес. Лечению поддавался только хронический миэлобластный лейкоз. Но у Бэллы болезнь куда более тяжелая. Значит, надежды нет?
Хожу как в тумане. Лихорадочно думаю...
Кто-то посоветовал попробовать американские препараты винкристин и цитозин. Но это — цитостатики, лекарства, бьющие с одинаковой силой и по злокачественным, и по здоровым клеткам. В результате костный мозг лишается и тех и других и возникает состояние, называемое агранулоцитозом. Если больной сумеет его пережить, наступает ремиссия. А дальше...
Надо попробовать эти препараты. Но это легко сказать. Сначала надо их достать. Где?
Вспоминаю про моего знакомого Володю Герасимова, который работал в МИДе помощником министра иностранных дел Громыко. Тот входит в положение, развивает бурную деятельность. Подробностей не знаю, да и не до них было. Главное, через несколько дней лекарство «прилетает» в «Шереметьево». Об этом меня уведомил по телефону голос с иностранным акцентом.
— Встречайте самолет из Нью-Йорка, я буду одет в…
Этот человек назначает мне встречу в зале прилета. Долго вглядываюсь в пассажиров, наконец, узнаю «своего». Представляюсь. Человек — по виду явно не «наш» — отвечает, достает небольшой сверток и вручает мне. Я благодарю и собираюсь ретироваться. И в этот момент ощущаю на себе внимательные взгляды мужчин в одинаковых темных костюмах, стоящих поодаль. Я видел их и раньше, но на меня они никакого внимания не обращали. Но, как только я заговорил с иностранцем, поведение «наружки» резко переменилось.
Начинаю понимать, что влип. Известно, что КГБ пас всех иностранцев и брал на заметку советских граждан, которые с ними общаются. Теперь в список неблагонадежных угодил и я…
Я испугался. Но не от того, что меня задержат, станут допрашивать, сообщат на работу и, возможно, у меня возникнут большие неприятности. Я боялся, что у меня просто отнимут лекарства и у Бэллы на спасение останется на один шанс меньше.
В отражении стекла вижу, как один из мужчин подходит к телефону — автомату, наверное, советуется с начальством. Другой продолжает наблюдать за мной. Я же нарочито медленно иду к выходу. Словно даю понять, что совесть моя чиста и никуда бежать я не собираюсь. А сам жду, что прикажет начальник моему опекуну...
Минут через пять я оборачиваюсь. «Парочка» никуда не торопится, давая понять, что я их больше не интересую. Пока…
Наверное, я был объектом, который возник неожиданно, и, что со мной делать, они решали на ходу. А может быть, заняться мной они собирались позже. Я размышлял об этом по дороге из аэропорта в больницу. Но на выходе из метро переключил сознание. И привычно подумал о Бэлле. Какой я увижу ее сегодня? Что скажут мне врачи?
Она в тот день выглядела заметно бодрее. Анализы оказались чистыми, и ее выписали. Более того, жене разрешили посещать лабораторию, где она продолжила работу над диссертацией.
Я, однако, понимал, что это улучшение — временное. Неминуемо вырастет новый клон бластных клеток, который уже не будет реагировать на цитостатики, а гормональная терапия в одиночку положительного эффекта не даст.
Жизнь превратилась в однообразное томительное ожидание. Я то впадал в отчаяние, то вдруг начинал безудержно верить в исцеление. Мозг, набитый тревогами и сомнениями, с трудом воспринимал происходящее вокруг, а потому свои служебные обязанности я выполнял с трудом.
Надо отдать должное моим товарищам. Никто не приставал с вопросами, а выражать сочувствие и что-то предлагать они решались, лишь когда видели, что я «раскрылся». Заметив, что я опять ухожу в себя, они немедленно оставляли меня в покое.
Однажды на троллейбусной остановке я почувствовал чей-то взгляд — и обернулся. Это были те самые мужчины из аэропорта, «наружка». Через два дня я встретил их возле метро. Как раз в это время я усиленно обзванивал гематологические клиники США, пытаясь получить консультации. Наверное, мои звонки засекли... Правда, вскоре мои спутники исчезли. Наверное, в КГБ выяснили, кто я такой и почему общался с иностранцами...
Беспрестанно звонили родители жены. Вопросы были одни и те же:
— Как Бэлла? Что она принимает? А врачи что говорят?
Разговор всегда трудный, натужный, то и дело прерывался рыданиями.
— Зачем ты таскаешь ее по врачам? Она же прекрасно себя чувствовала... А так ее залечат, доведут до могилы! Доктора твои ни черта не знают! И ты тоже...
Я не обижался. Да и как можно было, Аркадий Наумович и Фира Давыдовна чувствовали, что теряют дочь...
Раньше я не знал, что взгляд может вызывать почти физическую боль... Я все время боялся, что жена начнет задавать вопросы, что называется, в упор, и мне придется признаться, что выхода из этого тупика нет... Но она ни о чем не спрашивала. Мы говорили о чем угодно, только не о болезни, — о Юльке, знакомых, каких-то пустяках. Иногда даже смеялись. Но... Я уверен: Бэлла все понимала. Хотя ни разу я не видел ее плачущей или кричащей от отчаяния.
Только однажды, уже в декабре шестьдесят седьмого, когда мы гуляли по парку, Бэлла остановилась и вдруг тихо произнесла:
— Шурка! Ты не представляешь... как вкусно жить!
— Вот и продолжай.
Я хотел все обратить в шутку, но она на меня так посмотрела, что я осекся.
В начале января шестьдесят восьмого в крови жены снова появились бластные клетки. Я приехал в гематологическую клинику при онкологическом научном центре, к его директору Юрию Ивановичу Лорие. Он смотрит анализы, выслушивает меня. Хмурится, но обещает помочь.
На другой день привожу в клинику Бэллу. Она пытается выглядеть безмятежной, хотя картина, представшая перед ней в виде длинного ряда коек с лежащими, вернее, сваленными на них людьми, выглядит удручающе. Многие стонут. Я понимаю, что жене хочется бежать отсюда сломя голову. Но куда?
Она пытается шутить:
— А вид из окна хороший. Я тут постою, а ты с улицы мне рукой помаши... Понимаю: Бэлле так не хочется идти в палату с такими же несчастными, как она сама.
— Как тут? — спрашиваю я бледного мужчину, который задумчиво курит возле лифта.
— Обыкновенно, — отвечает он с улыбкой. — Каждый день кто-то умирает. А так ничего, и кормят сносно. Телевизор есть...
В клинике Бэлла провела три недели. После введения цитостатиков ее мучили адские боли. Но вслух она не жаловалась, только повторяла: «Устала очень...» И лишь один раз, взяв меня за руку, тихо сказала: «Жалко умирать. Если это случится, Юльке не говори...» Больше не проронила ни слова.
Каждый день я приходил на Каширку, не зная, застану ли Бэллу в живых. Возле нее дежурили родители, последнюю неделю — неотлучно. Из Хмельницкого, бросив все дела, приехала моя мама.
Несмотря на то, что Бэлле становилось все хуже, Юрий Иванович упорно менял схему лечения. Если бы я не знал, что с женой, то по виду Лорие никогда бы ни о чем не догадался. Он улыбался, шутил, всячески пытаясь меня отвлечь. Примерно так же вел себя другой профессор — Август Михайлович Гарин. Но я был охвачен таким отчаянием, что почти не слышал их ободряющих слов. Потом, когда все кончилось, память их восстановила. И по сей день я благодарен этим людям за поддержку. Ну а то, что они не сумели спасти Бэллу, разве их вина? Ведь нет и по сей день лекарства против этой страшной болезни...
...Наступает февраль. Она уже несколько дней не приходит в сознание. Наступает агранулоцитоз, при котором страдает и свертывающая система крови. Надежд никаких нет, и даже Лорие не строит оптимистических прогнозов. Мелькают лица, среди которых сквозь пелену слез различаю Сашу Тверского, Шуру Смирнова, Дмитрия Николаевича Кравцова.
6 февраля — последний день в жизни Бэллы. Она еще дышит, но все реже, реже и... Ресницы дрогнув, застывают, белое лицо сливается с подушкой, по которой разбросаны ее густые волосы. Прости, прости...
Похоронили Бэллу на Востряковском кладбище.
Больше о том событии ничего рассказывать не стану: что происходило со мной, о чем думал, что вспоминал и за что укорял себя — глубоко личное, и пусть оно останется при мне до конца жизни. Впрочем, те, кто терял близких, все и так представят... Скажу только, что волю жены я выполнил: Юльку на похороны не взял, придумав сказку о том, что мама куда-то уехала и вернется не скоро. Потом эту «версию» долго поддерживали тесть с тещей и мои родители, окончательно переехавшие ко мне из Хмельницкого. Начались ожесточенные споры из-за Юльки, которая переходила из рук в руки.
Воспитывать, а точнее, наверное, лишь доглядывать за шестилетней дочкой в таких условиях было нелегко. Любовь и жалость к сироте заслоняли все, а потому любая ее просьба, сразу или спустя какое-то время, непременно выполнялась. Юлька быстро поняла, что она может добиться практически всего, стоит лишь хорошенько этого захотеть.
Через некоторое время после смерти Бэллы дочка стала настойчиво расспрашивать: где мама и почему не подает о себе вестей? Я привычно «спрятался» за сказку с отъездом, но Юлька уже не поверила. Оказывается, дети во дворе прямо сказали, что ее мама умерла. Пришлось опять что-то врать.
Месяц-другой я с трудом воспринимал окружающую действительность. Точнее, отвергал. По привычке брался за телефон, чтобы позвонить в клинику — узнать, как жена. Начинал думать, что из продуктов ей отвезти и о чем я буду говорить с ней во время предстоящей встречи...
Надо ли говорить, что после смерти Бэллы КПД моей деятельности в клинике был равен нулю. Прекратилась работа над кандидатской диссертацией, хотя до ее завершения оставалось совсем немного.
Некоторое время Рыжих лишь укоризненно на меня посматривал, но потом не выдержал:
— Ну-ка, зайди ко мне!
— Какое право ты имеешь так себя вести? — закричал он, едва я вошел в его кабинет. — Работу думаешь заканчивать? Или ты все решил угробить?
Мои попытки оправдаться профессор заглушил еще более мощной тирадой:
— Ты думаешь, я буду терпеть твое слюнтяйство? Сейчас ты сядешь за стол и немедленно примешься за дело! Только попробуй меня не послушать! Но через несколько минут шеф заметно поостыл:
— Саша, подумай теперь о себе. О ней — поздно... Тебе сколько лет, помнишь? То-то... У тебя вся жизнь впереди. Да и о дочке думать надо... Давай-давай, бери себя в руки.
Вот такую операцию над моей психикой произвел Александр Наумович. Не сомневаюсь, что профессором двигали благие намерения. И... вполне прозаические: работа была для него превыше всего. Он и себе не позволял расслабляться, сотрудникам же — тем более.
Встряска, надо заметить, возымела действие. Разумеется, не сразу, но я втянулся в прежний ритм, завершил кандидатскую и на последнем весеннем ученом совете Академии медицинских наук успешно ее защитил. Но это событие не принесло мне особой радости.
Ну, стал я кандидатом, а что дальше? Чего мне ждать от жизни и как ее строить? С одной стороны — молод, получаю неплохую зарплату, женским вниманием не обделен. Как говорится, дерзай... Но с другой стороны, меня пригибало чувство вины перед ушедшей женой. Я-то жив и здоров, а она лежит в могиле. В общем, привычное ощущение для тех, кто недавно потерял близкого человека. Но со временем острота потери притупляется, человек привыкает к новой жизни.
Я много ездил, читал лекции, активно работал над докторской. Общения хватало, и немалую его часть занимали женщины. Но в основном это были вполне дружеские отношения. Друзья не желали считаться с моими доводами и беспрестанно давили: «Женись, наконец! Уже все сроки прошли!» Все наши разговоры начинались и кончались призывами покончить с холостой жизнью.
Но одно дело давать советы, другое — им следовать. Шло время, а я никак не мог влюбиться по-настоящему. После смерти жены прошло почти шесть лет, и я, честно говоря, уже начал мириться со своим положением и не особенно рассчитывал на встречу со счастьем.
Трудно было привыкнуть к тому, что Бэллы больше нет. К лету 1968 года родители переехали в Москву и поселились у меня на Фестивальной. Раньше мне казалось, что для мамы работа в больнице составляет главный смысл в жизни. Но, как только Бэллы не стало и я оказался один с Юлей, мама, не раздумывая, сразу бросила все: интересную работу, всеобщее уважение в родном городе, привычное удобное жилье, многолетних друзей — и перебралась (с большим трудом!) в Москву. Всем пожертвовала она, лишь бы помочь сыну в беде, лишь бы внучка не осталась без семейного тепла! Даже сейчас, когда я вспоминаю об ее подвиге, слезы благодарности и умиления навертываются на глаза. Дорогая моя, смог ли я в полной мере отблагодарить сыновней любовью и преданностью за все, что ты сделала для меня?
Родители сдали в горисполком свою квартиру в Хмельницком. Совсем отказаться от своей профессии мама не могла. Она сразу же устроилась на работу хирургом в медицинскую комиссию Ленинградского райвоенкомата. Конечно, это было не то живое активное дело, которому она посвятила всю жизнь; это даже не была работа хирурга в поликлинике, который все-таки занимается лечением, пусть хоть маленьких, но все же настоящих болезней. Теперь она должна была просто осматривать молодых призывников и определять их пригодность к военной службе. Но даже и в этой скромной должности, так далекой от ее прежних интересов, она осталась добросовестным высококвалифицированным врачом. Она и здесь быстро завоевала уважение и любовь не только своих новых коллег-медиков, но и офицеров военкомата. Отец к этому времени уже несколько лет был на пенсии.
Я решил, что Юлька обязательно должна жить с нами. Достаточно того, что она лишилась матери, а я пытался как-то восполнить эту потерю. Маме трудно было справиться с 6-летней девочкой. Для успешного воспитания ребенка, по-видимому, нужны внимание и забота молодой женщины, которой, к сожалению, нам так не хватало. Я всячески старался проводить с дочкой свободное время, ездили вместе к морю, много гуляли, часто бывали в театре, цирке. Внешне Юля выглядела спокойной, но, наверное, по-своему сильно переживала. Она по-прежнему посещала ясли и детский сад, много времени проводила в семье Файнгоров.
Я понимал, что снова жениться я смогу только на такой женщине, которая окажется в состоянии стать не только моей любимой подругой, но и второй матерью для Юльки. Сказать это легко, а вот найти такой идеал трудно, а может быть, и невозможно. Родители умоляли не капризничать и жениться, а они во всем помогут. Но я твердо решил: спешить с женитьбой не буду. Мое вдовство продолжалось долгих шесть лет — до 1974 года...
Между тем жизнь продолжалась, и не только профессиональная. В 1971 году я впервые побывал за границей, путешествуя по Дунаю. Для рядового советского человека тогда это было большим событием. Впечатлений была масса, так как, кроме демократических Болгарии, Венгрии, Румынии и Словакии, краешком глаза удалось увидеть Югославию и Австрию.
Вспоминая этот круиз, хочу напомнить, что в 1971 году еврейская эмиграция из СССР, которая началась в 1968 году, приобрела довольно значительные размеры. В программе посещения городов были Вена и Зальцбург, а, как известно, в Австрии был перевалочный пункт для дальнейшего направления эмигрантов в Израиль или США. Конечно же, нас предупреждали о «возможных провокациях», напоминали о том, что «мы — советские люди». Произносилась и другая коммунистическая белиберда.
Путешествие прошло спокойно, никто нас не тревожил. Хорошо помню, что на всю поездку мы получили 15 долларов, чтобы позволить себе купить все что захотим. Сейчас читать об этом смешно и дико, но так было. Я знал, что в каждой комнате был свой стукач. Когда мы вернулись в Москву, один из моих соседей сообщил, что «к нам замечаний по поездке нет».
Подробности путешествия описывать не буду, за исключением одного эпизода в Зальцбурге. Денег у нас практически не было, стоял жаркий день июня, воскресенье, День медицинского работника. Меня стали поздравлять наши туристы, а я не мог угостить их, так как карман был пуст. И вдруг один из нашей группы, Иван Григорьевич — директор одной из московских обувных фабрик, — опустил руку в карман, достал пачку денег и произнес: «…смотри, Семеныч, у кого денежки, у того и праздничек!» Как он был прав!..
Еще один занятный эпизод связан с путешествием на Терский берег Кольского полуострова. Моим напарником был Саша Дубинин, которого я пригласил на работу в НИИ проктологии уже после смерти А.Н. Рыжих. Прежде он работал корабельным врачом, большими знаниями в медицине не отличался, но желания познать тонкости консервативной проктологии у него было много. Мы подружились, и какое-то время в клинике и после работы проводили вместе. Однажды Шурик (так мы называли Дубинина) рассказал мне о прелестях Северного края, об удивительных камнях аметистах. Не буду подробно описывать эту поездку, но хочу сказать, что все увиденное было фантастически интересно: и люди, и поразительная суровая северная природа, и полудрагоценные камни, и наше возвращение в Москву через Питер.
С нашей остановкой в городе на Неве связана любопытная история, о которой с удовольствием расскажу. После тяжелой дороги и отнюдь не курортных условий на Белом море усталые, немытые, обросшие, но счастливые мы возвращались домой. Из Мурманска решили лететь через Питер. Я позвонил своему приятелю — директору спортивных программ Всесоюзного радио Шамилю Мелик-Пашаеву с просьбой помочь забронировать гостиницу в Ленинграде на 3-4 дня. Через несколько часов Шамиль Николаевич сообщил, что договорился со спортивным комментатором Виктором Набутовым, представив меня главным врачом спорткомитета, объяснил ему, что мы путешествовали по Северу, и просил обратиться за бронью в отель «Астория».
В 1973 году «Астория» была одной из лучших гостиниц Питера. В начале семидесятых иностранцы еще не очень жаловали Россию, но финны, шведы и норвежцы были частыми посетителями Северной столицы.
Когда мы с Дубининым вошли в сверкающий хрусталем и позолотой холл «Астории», у меня екнуло сердце. Посмотрев на почти бандитского, бомжеватого Шурика, я категорически запретил ему приближаться к «Reception». Я выглядел чуть получше: успел побриться, моя потрепанная кожаная куртка смотрелась вполне пристойно.
Действительно, в отеле нас ждали. Я попытался объяснить, что мы еще не были дома, пальто и костюмы у нас в Москве, но очень хочется несколько дней провести в этом чудесном городе. Регистратор внимательно выслушала, еще раз придирчиво осмотрела меня с головы до пят (слава Богу, она не замечала моего коллегу), извинилась и пригласила директора. По холлу прохаживались шикарные дамы в роскошных шубах, галантные мужчины, некоторые были слегка подшофе. Пахло духами и хорошим табаком.
Директор еще раз выслушал мой рассказ, извинился и сказал, что, к сожалению, не может поселить нас в «Астории» и готов сию минуту перевести в гостиницу «Октябрьская», что у Московского вокзала. Номер там комфортабельный, со всеми удобствами, в центре города, но иностранцев там нет. Чувствовалось, что ему перед нами неловко, но что было делать. Я согласился.
Через несколько дней мы вернулись в Москву. Я отчитался о поездке перед Мелик-Пашаевым, поблагодарил за помощь, и жизнь продолжилась.
Через 3—4 недели — теперь уже точно не помню — звонит мне Шамиль Николаевич и просит срочно приехать к нему в гости. У него для меня сюрприз. Я был заинтригован и спросил, о чем идет речь. «Видите ли, Саша, — сказал Шамиль, — когда вы с приятелем пытались поселиться в «Астории», вас сфотографировали, и ваши фото неожиданно оказались на обложке журнала «Paris-Match». Вид у вас был соответствующий, так что держитесь!»
У меня похолодели руки и ноги. Я понимал, что значит, когда две немытые и небритые физиономии попадают на цветную обложку суперизвестного издания. Что скажут на работе, как отреагируют сослуживцы, что будет с нами? Напоминаю, это была Россия семидесятых годов. Власть компартии и КГБ была абсолютной.
И все-таки я решил поехать к Шамилю и его жене Наташе забрать журнал. Меня успокаивало, что, со слов моего друга, там не было наших фамилий, хотя узнать их не составило бы никакого труда. Когда я приехал к Мелик-Пашаеву и лихорадочно стал искать журнал, Шамиль громко спросил Наташу, где же лежит «Paris-Match».
— Посмотри на кухне, — ответила Наташа и ехидно хихикнула.
Мои мучения продолжались еще несколько минут. Вскоре выяснилось, что меня просто разыграли, так как друзья хотели повидаться и вкусно поесть. Я пытался разозлиться, но после первой же рюмки отошел, и мы еще долго смеялись. Вот такая была история.
Осенью 1973-го мой приятель Женя Гендель — высокий, красивый компанейский парень — пригласил меня в гости, добавив игриво: «Можешь захватить с собой девушку, чтобы не было скучно...» Я принял приглашение и последовал его совету.
Компания подобралась пестрая. Поводом для вечеринки была очередная годовщина Октябрьской революции. Все уселись за стол, начались разговоры. И тут я посмотрел на нее. Она на секунду задержала на мне взгляд, а потом быстро отвела глаза… Конечно, я еще не знал, что будет дальше, но сердце отчаянно заколотилось. Я понял, что эта женщина должна стать моей. Наверное, это была любовь с первого взгляда — потрясающее чувство, испытать которое дано не многим. И вот я — избранник судьбы!
Дождавшись, когда все выйдут из-за стола, чтобы немного отдохнуть от трапезы, я спросил у Жени, кто эта девушка. Он сообщил, что ее зовут Инна, она знакомая его подруги Люды. Работает архитектором, живет где-то на «Войковской».
— Замужем? — нетерпеливо спросил я.
— Кажется, нет… А что, понравилась? — подмигнул Гендель.
— Разве не заметно?
— Заметно… У тебя, Саша, хороший вкус…
В тот вечер я не мог заснуть. Это я помню точно! И решил продолжить знакомство. Уж не помню, под каким предлогом, но прямо на другой день я напросился к Инне в гости и отправился к ней в сопровождении Генделя, разумеется, без своей вчерашней спутницы.
Встретили нас приветливо, завязался разговор, из которого выяснилось, что Инна и Женя — родственники, у них общая тетя. Других подробностей беседы не припомню. Мама Инны Елена Борисовна угощала нас своими блинчиками и кильками, уложенными на вареные яйца. Потом пили чай с печеньем.
Спустя несколько дней я назначил Инне свидание в «Пекине». Но встреча в ресторане завершилась буквально через несколько минут, она под предлогом каких-то неотложных дел буквально убежала из-за столика. Правда, телефон оставила. Но, когда я звонил, разговаривала Инна довольно сухо. Меня это, не скрою, обижало...
Несмотря на ее холодность, я влюблялся все больше и больше. Странно, но еще совсем недавно и подумать не мог, что способен на такие пылкие чувства. Как-никак тридцать пять лет: в таком возрасте вроде бы и несолидно терять голову.
Я стал часто бывать в ее доме. Инна много рассказывала о своем покойном отце — Владимире Михайловиче Кунине — участнике трех первых советских антарктических экспедиций, руководителе строительного отряда полярников.
Владимир Михайлович был незаурядным человеком. Знал несколько иностранных языков, свободно говорил по-английски. В тяжелые сталинские и хрущевские времена сумел сохранить душевную и нравственную чистоту, остался бескомпромиссным. Конечно же, ему мешал пресловутый «пятый пункт», и все-таки он был принят в отряд полярников. Много интересного я узнал из дневников Владимира Михайловича: о его трудной и такой важной для страны работе, любви к жене Елене Борисовне и детям — Наташе и Инне, верности друзьям.
Инна очень гордилась отцом и имела на это право.
Беседы шли и на другие темы, чаще всего нейтральные. Инна, словно пограничник, зорко охраняла свою независимость…
Спустя много лет в совместном интервью — главным героем была моя жена — Инна Владимировна представила свою версию развития наших отношений.
— Как вы познакомились с Александром Семеновичем, помните?
Инна Кунина: — Мы оба уже были взрослыми людьми, каждый со своей биографией за плечами. У Александра Семеновича за шесть лет до нашей встречи умерла жена, он один воспитывал дочь Юлю. А я была свободная девушка, и, поскольку после смерти папы мы с мамой остались вдвоем, нужно было зарабатывать. Я не брезговала никакой работой: кому-то делала чертежи, даже кофточки вязала на заказ... Причем я привыкла жить нормально, три раза в год отдыхать. Зимой ездила в горы, весной — в Крым, а летом еще куда-нибудь. Вообще, я очень любила мотаться по стране — Север, Кавказ, Средняя Азия, очень много работала в Бухаре.
Это был 1973 год, 7 Ноября. Все люди праздновали, а я сидела дома над какой-то халтурой. Позвонила подруга: «Приезжай к нам!» Я сначала отказалась, а потом разозлилась: другие гуляют, а я что же? Поехала. А там наш юноша, Александр Семенович, кстати, с дамой. Правда, когда компания на следующий день явилась ко мне с песнями и плясками, он был уже один.
— Куда девушку дели, Александр Семенович?
Александр Бронштейн: — Когда я увидел Инну, то сразу понял: эта — моя. Зачем же мне другая?
И.К.: — Начались ухаживания: то-сё, ликер «Вана Таллин».
А.Б.: — Подумаешь, «Вана Таллин»! Хотя, конечно, у меня у самого тогда мало что было.
— А вы тогда кто были, Александр Семенович?
А.Б.: — Солидный человек: 250 рублей зарплаты, старший научный сотрудник в Институте проктологии, дипломированный доцент… И представляете, дама, которая по ночам вяжет кофточки, мне отказывает! Мне! Королю! Я, говорит, свободная женщина. У меня племянник, племянница, они мне как дети...
И.К.: — Я действительно дорожила своей свободой. Кроме того, мне казалось, что герой «не мой».
— Почему?
И.К.: — Я была жутким снобом, привыкла вращаться в очень узком кругу, как правило, архитекторов. Но жизнь все меняет.
— То есть в итоге герой оказался «тот»?
И.К.: — Нет, просто он раздвинул рамки моего снобизма. Александр Семенович, конечно, танк, против него устоять невозможно.
А.Б.: — Расскажи лучше, как я тебя охмурил.
И.К.: — Наступал Новый год, а у меня день рождения. Александра Семеновича я не пригласила. И тогда утром он ко мне прислал своего друга с мешком (!) гвоздик... Точнее, с рюкзаком. Надо сказать, меня это подкупило.
— Подкупила широта жеста?
И.К.: — Да. Я была тронута необыкновенно.
А.Б.: — Архитектор ей мог подарить всего одну гвоздику и потом взять за это деньги.
И.К.: — Ну зачем так, Саша, это неправильно... А на следующий день был Новый год. И я, дрогнув, приехала к Александру Семеновичу в гости.
А.Б.: — Я понял, что победил. На следующий день мы с Юлей должны были уезжать в Бакуриани. А мне уже хотелось остаться...
Тот самый рюкзак с гвоздиками принес Инне один из моих коллег. Я же остался ждать «в засаде» — на лестничной площадке. Но она словно чувствовала, что я неподалеку. Когда мой посланец вручал ей цветы, она спросила:
— А Саша-то где?
— В командировке.
— Ну да... Небось в подъезде сидит. Передайте ему, чтобы зашел.
Выполнив свою миссию, коллега передал приглашение, но я гордо отказался. Потом мне позвонила Инна и опять позвала к себе, но я был непреклонен, хотя мне хотелось помчаться к ней сломя голову. Умерила мой пыл гордость.
Вечером 31 декабря мои домашние готовились к встрече Нового года. Не умолкая, звонил телефон: меня поздравляли друзья, знакомые, пациенты. Полночь все ближе, а она молчит. И наконец, когда уже потерял надежду...
— Алло, Саша? Это — Инна. Собираюсь к тебе... Или ты не приглашаешь?
От радости я чуть не потерял дар речи. Тогда она взяла инициативу в свои руки:
— Я через двадцать минут буду на «Речном». Встретишь?
Инна явилась с бутылкой шампанского и коробкой елочных украшений. Мы замечательно встретили Новый год и уже не расставались.
Я и по сей день благодарен судьбе, которая устроила нашу встречу. У меня есть одна короткая фраза-пароль, которую я часто повторяю: «Мне воздалось!» За много лет надежд, то исчезающих, то снова возникающих. За разочарования, печали и обиды на судьбу. Жизнь словно решила: все, хватит меня мучить, и преподнесла роскошный подарок...
Вот еще один фрагмент той беседы:
— Что потом?
И.К.: — Потом началась семейная жизнь. Юля, Сашина дочка, была сложной девочкой. С одной стороны, очень хрупкий был организм, сложная психика. С другой стороны — работяга, очень способная и очень тщеславная девочка. Потом родилась наша Машка — недоношенной и слабенькой — семимесячной... Я в свои 34 года оставалась очень легкомысленной и не понимала, что, вынашивая ребенка, нужно относиться к себе как к вазе. Бегала, прыгала, играла в бадминтон — в общем, вела себя как идиотка. Накануне родов поехала с подругой на девичник, а перед этим с Юлькой в Институте косметологии несколько часов в очереди просидела. А наутро меня увезли в роддом.
— Где поселились молодожены?
И.К.: — Сначала в квартире Александра Семеновича, недалеко от «Речного вокзала». Когда родилась Машка, все переехали ко мне, на «Войковскую». Юля с моей мамой в одной комнате, мы втроем — в другой. У мамы были сложные отношения с Юлькой, но, надо отдать должное Саше, при всей своей эмоциональности, порой несдержанности, он всегда был необыкновенно терпим к моей маме. Уважение друг к другу у нас было всегда, поэтому семейная жизнь сложилась счастливо.
Моя жена рассказала многое, но, конечно, не все.
Ненадолго хочу вернуться к еще одной семье, сыгравшей определенную роль в нашей с Куниной жизни.
Это Норберт и Наташа Магазаники. Родная старшая сестра Инны была замужем за известным московским терапевтом профессором Норбертом Александровичем Магазаником. До первого визита к ним зимой 1973 года мы не были знакомы, хотя я хорошо знал Норберта Александровича со слов пациентов. Магазаник был учеником знаменитого Б.Е.Вотчала, входил в когорту лучших интернистов Москвы. Свободное владение семью иностранными языками подчеркивало его суперобразованность. Кажется, мы сразу понравились друг другу, нашли массу общих знакомых. Норик и Наташа, не сговариваясь, стали убеждать Инну, что лучшего мужа, чем я, не бывает на свете. Конечно, я немного утрирую, но это было примерно так.
Однажды Норберт Александрович сказал Инне следующее:
— Слушай, не будь дурехой! О чем ты думаешь, вернее, куда смотришь? Разве это важно, что он не архитектор, пусть и доктор в семье появится… Зато он тебя любит! Один ребенка воспитывает — видно, что мужик надежный. Такие на дороге не валяются — упустишь, будешь потом локти кусать.
В тон мужу выступала и Наташа. И их совместное наступление на позиции Инны принесло успех…
Вскоре мы очень подружились с Нориком. С грустью провожали их семью в Израиль в 1991 году. Но так уж распорядился Господь. Все это время мы стараемся встречаться в Москве или на Земле обетованной. Магазаник и сейчас мне очень помогает и медицинскими, и житейскими советами. Что-то и мне удается сделать для них. Вот и сейчас Норик проштудировал мою рукопись и дал архиполезные советы. Их дочь Ольгу, так же, как и Машу, мы считаем нашей дочерью.
Семейная жизнь началась с вопросов. Где и у кого будем жить? Как сложатся отношения Инны и Юльки? Да и сможем ли мы с женой пройти испытание на прочность? Инне поначалу трудно было привыкнуть к новой жизни. В «холостой» жизни ее опекала мать, а тут на нее свалилась куча проблем. Но, как это ни банально, решить их помогли любовь и уважение друг к другу. Что же касается отношений жены и дочки, то мое беспокойство, к счастью, оказалось напрасным. Инна и Юлька быстро подружились, а Елена Борисовна чуть ли не каждый день приезжала к нам и помогала дочери. Да и кроме нее гостей у нас всегда хватало. Эта традиция жива и сегодня.
Появились новые друзья. Семья Воскресенских: Миша, замечательный пианист, и его красавица-жена Инна — архитектор. Миша — лауреат нескольких международных конкурсов, народный артист России, профессор Московской государственной консерватории, ученик знаменитого Льва Оборина. Он не просто играет, а живет в музыке, увлекая в нее слушателей. Кто-то очень образно заметил, что рояль словно поет под его руками. О Воскресенском вообще очень часто пишут в восторженных тонах, к сожалению, больше за рубежом. Его мастерство растет год от года, и, кажется, нет предела его совершенству.
Благодаря Инне я попал в архитектурную среду, которая меня, кажется, хорошо приняла. Много лет мы дружим с семьей Тарановых — Ольгой и Андреем, Галей Колесниковой, Людой Соломоновой. Когда-то они были друзьями жены, потом стали близкими и мне, а Люду я считаю своей родственницей, поскольку она в свое время настоятельно советовала Инне связать свою судьбу со мной.
Врачей — за исключением одного, автора этих строк, — моя жена не жаловала, и даже, будучи беременной, к эскулапам не торопилась. В этом, конечно, виноват был я, не настоял, хотя обязан был это сделать, ведь знал про отношение Инны к врачам, даже необходимый визит к докторам был для нее невыносим.
В общем, мы оба пребывали в беззаботном состоянии, хотя следовало озадачиться: оказалось, Инна вынашивала двойню! Ультразвуковой диагностики в то время не было и в помине, так что это выяснилось только при родах. А пока мы решили отправиться на курорт, местом отдыха выбрали «Дюны» на Балтийском море, недалеко от Сестрорецка.
Но и это было не так страшно, если бы Инна сильнее озаботилась своим положением. Но она продолжала вести себя, мягко говоря, непринужденно: допоздна засиживалась на посиделках у подружек, передвигалась чуть ли ни бегом и даже играла в бадминтон (!). И это с огромным животом, когда неумолимо надвигалось время родов! Впрочем, куда больше, чем ее, корю за легкомыслие себя. По сей день!
Короче говоря, двойняшки родились семимесячными. Случается, что крохи появляются на свет и раньше. Однако считается, что семимесячные — более жизнеспособные. Первым родился мальчик, весивший килограмм восемьсот граммов, второй — девочка. Их тяжелое состояние усугублялось тем, что они появились на свет при недостатке кислорода — асфиксии; их шейки были обмотаны пуповиной. Угроза жизни мальчика возникла на третий или на четвертый день. Врачи не справились с желтухой, и вскоре... Я так никогда малыша и не увидел. Машка же — так назвали дочку — к счастью, оказалась более стойкой. Однажды мне ее вынесли напоказ со словами: «Какой очаровательный недоносок!» Эту фразу я ей припоминаю и сегодня по всяким шутливым поводам.
Когда младшую дочку привезли из роддома, начались проблемы… со старшей. Юлька стала катастрофически ревновать нас к Маше. Проблема обычная при появлении второго ребенка в семье. Часто первый ощущает себя забытым и даже обездоленным.. Мы худо-бедно эту проблему решили, но далеко не сразу. Уставали, конечно, страшно, особенно Инна…
Но, несмотря на обилие забот — размен квартиры, улаживание отношений между детьми и прочее и прочее, — мы прекрасно уживались друг с другом. За все время нашей супружеской жизни мы серьезно — если так можно назвать давнюю ссору — поругались лишь однажды. Не стану уточнять причин, хотя назвать их серьезными никак нельзя… Тем не менее Инна собиралась со мной развестись! Я, представьте себе, в ответ захотел умереть, чтобы ее таким образом проучить. К счастью, мы вовремя одумались и ни первого, ни второго не случилось…
Инна — удивительный человек. Я могу устать, как черт, и быть разозленным Бог знает кем и чем, но стоит мне прийти домой, увидеть глаза жены, услышать ее голос, мигом улетучивается все мерзкое и гадкое, налипшее за день. С каждой минутой, с каждым глотком чая и с каждым ее словом мне становится все лучше и благостнее. Инна запросто может «вылечить» меня по телефону, если я нахожусь далеко от дома — где-нибудь в Вене, Лондоне или еще дальше. Гипноз? Нет — любовь...
Мы можем заниматься своими делами, находиться в разных комнатах, но сознание того, что жена поблизости, действует на меня благотворно — лучше всякого лекарства.
Известно, что брак — это лотерея, в которой кажущийся выигрыш может обернуться катастрофическим проигрышем. Я же, став мужем Инны, сказочно разбогател. И это при том, что мой характер, мягко говоря, нелегок. Я темпераментный, часто взрывной человек. Вдобавок тревожно-мнительный. Для меня нет полутонов — только черное и белое: либо люблю человека, либо ненавижу. Бывает, что пылкая привязанность оборачивается жгучим разочарованием. И все потому, что я доверчив, склонен обольщаться людьми, не в состоянии разглядеть в них скрытые пороки, весьма некрасивые, если не сказать сильнее, наклонности. Случаев таких было множество: в основном на службе — прошлой и нынешней.
Потерпев очередное психологическое поражение, я долго переживаю, ищу причину, но через некоторое время опять разочаровываюсь. Правда, с возрастом ошибок становится меньше. Думаю в очередной раз с иронией: «Мудреешь! Годам к восьмидесяти начнешь абсолютно правильную жизнь...»
Инна — полная мне противоположность. Профессионал высокого класса -известный, как я уже сказал, архитектор, прекрасно рисует. Наш дом увешан ее акварелями. Жена постоянно сетует, что времени для упражнений с кистью ей катастрофически не хватает, а потому она мечтает пожить где-нибудь в живописной итальянской глуши, в Ареццо или Орвиетто, и порисовать.
Однажды она вырвалась на волю, и, пока я ее разыскивал, чуть не сошел с ума. В последний день пребывания на Мальте у наших друзей Рудаковых Инна отправилась на прогулку. Проходит час, другой. Пора уже собираться в аэропорт, а жена и не думает появляться. Я вместе с хозяином бросаюсь на поиски и обнаруживаю ее рисующей какой-то пейзаж. Потом она, смеясь, описывала мое лицо. Правда, в тот момент ей, кажется, было не до веселья. Подробности моего монолога опущу, скажу лишь, что я схватил ее за руки и поволок к машине, дико вопя: «Все, хватит! Ты была на Мальте два раза — первый и последний!»
А мы-то еще хотели выпить на посошок и напоследок поболтать с друзьями. Куда там, пришлось во весь опор мчаться в аэропорт, оставив осуществление мелких радостей до следующего раза. Воистину, «счастливые часов не наблюдают». Тем более художники.
Кроме того, Инна еще вырезает по дереву, причем создает очень оригинальные и красивые вещи. К сожалению, такими новинками она радует все реже и реже, отдавая все свободное время садоводству.
Свои многочисленные способности моя жена унаследовала от своих весьма незаурядных родственников. Об ее отце — известном исследователе Антарктики — читатели уже знают. Я был потрясен масштабом его личности, когда читал дневники Владимира Михайловича... Дед Инны, Шлифер, был московским раввином, то есть личностью известной, а еще один ее родственник — первый премьер-министр Израиля Давид Бен-Гурион — был и вовсе знаменит.
Если сократить характеристику моей жены до нескольких слов, она будет такой: добрая, сердечная, спокойная, уравновешенная… Когда она читала рукопись книги и дошла до этого предложения, то улыбнулась: «Очень приятно узнать, что тебе достался такой клад. Но почему-то ты забыл, что это «неземное» существо способно устроить в доме настоящую революцию…»
Вообще-то не стоит идеализировать даже горячо любимого человека. Моя супруга не исключение: если заведется — такое случается, к счастью, редко, — начинает крушить все и вся. Тогда я закрываюсь в своем кабинете и жду, пока пройдет смерч. Потом вылезаю из своего убежища и смиренно признаю свои ошибки, а она благосклонно принимает капитуляцию.
...Часто думаю чуть ли не со страхом: а ведь я мог на ту памятную вечеринку не попасть и мою Кунину не встретить! Впрочем, вряд ли судьба отступилась бы от задуманного; она сделала бы, наверное, еще одну попытку свести нас, потом еще одну. И в конце концов, все пошло бы по известному сценарию, который продолжается уже тридцать с лишним лет.
Есть ли у нас общие интересы, кроме чисто домашних, бытовых? Вопрос сложный и, я бы сказал, чувствительный.
В первые годы нашей совместной жизни Инна изо всех сил старалась «вылепить» из меня знатока живописи. Уровень моих знаний в этой области ее явно не удовлетворял. Несколько лет назад, когда нашу семью снимали в передаче «Пока все дома», жена сказала, что она пыталась что-то изменить во мне, но, кажется, «это не лечится». Позволю себе возразить ей в очередной раз — на страницах этой книги, ибо в устных беседах она со мной не соглашается... Так вот, уважаемая Инна Владимировна, позвольте заметить, что за годы супружества я стал разбираться в импрессионистах и прочих художественных направлениях. Труднее мне дается освоение архитектуры, но и в ней я со временем надеюсь достигнуть определенных успехов. Это я торжественно обещаю.
Кстати, за мной тянется целый «хвост» прегрешений в этой области. Одно из них связано со... сном. Впервые посетив Венецию, Инна возвратилась в Москву с ворохом слайдов, которые тут же принялась демонстрировать, сопровождая показ подробным комментарием. Первые лекции я слушал внимательно, потом мне стало скучно: силуэты памятников старины тускнели, а затем их и вовсе заволакивала пелена. До поры до времени я просыпался, прежде чем она завершала рассказ, но однажды все-таки потерял бдительность. В тот вечер я очень устал и не задремал, как обычно, а заснул по-настоящему. Кажется, это не слишком удивило Инну, но было неловко перед гостями.
Между прочим, и название книги придумала жена. Какие точные и емкие ассоциации: шоссе Энтузиастов — улица, на которой расположена моя клиника, и «Шоссе Энтузиаста» — жизненный путь, по которому шагаю много лет, стараясь не терять оптимизма! Очередное тебе спасибо, Иннуля!
Я, в свою очередь, пытался прочитать Инне несколько лекций по медицине, но натолкнулся на ее полное равнодушие. «Больные» вопросы Инна Владимировна неизменно решает сама. Может, и правильно — в этой области разбираются все.
...Расточая комплименты жене, было бы несправедливым обойти вниманием человека, родившего и воспитавшего Инну. Елена Борисовна очень любила свою дочь, потом изрядную долю своей доброты отдала и мне. Теща — к ней, правда, не очень подходит это грубоватое, на мой взгляд, слово — старательно выстраивала наши с Инной отношения. Когда дочь долго колебалась, не зная, как поступить — оставаться свободной или связать свою жизнь с моей, — Елена Борисовна уверяла ее в явных преимуществах второго варианта. Я поныне, хотя мамы Инны уже одиннадцать лет нет на свете, благодарен ей за то, что она «вразумила» дочь. Ну, а я изо всех сил старался оправдать ее ожидания.
Конечно, она помогала нам не только словами, но и делами. Особенно много сил она отдала Машке, которую и взрастила, и воспитала. Внучка, надо отдать ей должное, это оценила и вспоминает бабушку с искренней нежностью. То же самое могу сказать и о Юле.
