Мы работаемс 1993 года
Мы работаем
Несостоявшийся эмигрант Браво «телефонному» праву Камо, но другой Производственный факультатив Рентген для врачей Траур вместо хоккея Я «ударяюсь» в бизнес Эвакуация становится Утраченные иллюзии Смятенье чувствНапомню, что после смерти Рыжих ситуация в проктологической клинике из плохой превратилась в невыносимую. Новый директор и его сподвижники завели такие умопомрачительные порядки, что народ дружно потянулся к выходу. Одни действовали по собственной инициативе, других вынудили написать заявление об уходе. Читатели уже знают, что я его в итоге тоже написал, хотя сжигать за собой мосты не хотелось: до завершения докторской оставалось совсем немного. Но и работать в такой обстановке было невозможно. Опостылела не только клиника, но и вообще беспросветное существование в стране под названием СССР…
Помню постоянное чувство тяжести, уныния — когда шел по улице, смотрел на людей, заходил в магазины. Может быть, это еще не была депрессия, но моральное состояние было не из лучших. Я отходил только дома, во многом благодаря Инне. По телевизору мог смотреть только легкие фильмы или футбол, но, как только начиналась программа «Время», я тут же щелкал выключателем, и едва возникший на экране Брежнев моментально исчезал. Таким же образом я удалял из поля зрения прочих маразматиков из Политбюро КПСС. Наверное, тогда это был самый популярный способ протеста против глупого и злобного политического режима1, но еще сильного и насторожено озиравшегося вокруг. Поэтому если кто-то из граждан СССР напивался и от души материл власть, то делал это мысленно или негромко — на кухне или в супружеской постели.
Внешне же все было замечательно — по воскресеньям из радиоприемника неслось радостное пение: «С добрым утром, с добрым утром и с хорошим днем!» Ежедневно во время утренней зарядки граждан просили встать, распрямить корпус, прогнуться. Далее советовали: «Руки в стороны. Делайте глубокий вдох. Потом выдох».
Я стал подумывать об эмиграции. Тогда ее ручеек только-только потек из СССР. Совсем недавно я и представить себе не мог, как можно покинуть родину, с недоумением слушал, как друзья — Юра Непомнящий и Володя Тодер, уже запаковавшие чемоданы, — перед отъездом внушали: «Знаешь, старик, «этим» надо заболеть, тогда уже ничего не страшно. Врачи в Израиле нужны, заживешь там нормально и будешь вспоминать теперешнюю жизнь как дурной сон...» Вскоре мысль об отъезде уже не казалась мне такой невероятной.
Я уже мельком рассказывал о маминых родственниках, которые еще в двадцатых годах переселились в Палестину и стали позже гражданами Израиля. Связь с ними всегда была опасной, а потому эпизодической. Со временем она и вовсе прервалась. Теперь же мне захотелось связаться с ними, чтобы прощупать почву: сможет ли моя семья нормально устроиться в Израиле, найду ли я там работу?
В качестве «связного» я решил использовать Тодера, который благополучно отбыл на Землю обетованную. Спустя какое-то время Володя сообщил: все в порядке, родственники нас ждут. Я обрадовался, тут же все рассказал родителям, которые к тому времени уже обосновались в Москве. И стал говорить об отъезде как о деле решенном. Но поддержки не нашел, более того, мои старики встретили предложение в штыки.
— Шурик, ты давно уже взрослый, а ведешь себя как неразумный ребенок. Хорошо, уволишься из своей клиники, а вдруг тебя ни в какой Израиль не выпустят? На что мы будем жить? — при этой мысли мама пришла в ужас.
— Что, я себе места не найду? Ведь кандидат наук...
— «Волчий билет» получишь, и тебя ни на одну работу не возьмут. Даже в задрипанную поликлинику Хмельницкого! Сам еще пожалеешь, что эту кашу заварил.
Прогноз отца был не менее мрачным:
— Они из тебя отщепенца сделают — по собраниям затаскают, подвергнут общественному презрению! О себе не думаешь, вспомни о жене, детях! О старых родителях, наконец...
— Я скорее пожалею, что здесь остался!
Потом мне часто вспоминалась эта брошенная в запальчивости фраза. Не знаю, правильно ли я поступил, что отказался от эмиграции. Но что не прогадал, точно. Просто не хватило решимости, я банально испугался неизвестности. В Москве — работа, нормальный заработок, жилье, более или менее устроенный быт, а что там? Неизвестно... С мамой я больше не спорил, поскольку после нашей чересчур острой дискуссии у нее случился гипертонический криз.
Но работать в клинике я больше не мог. Стал искать другие пути на свободу и через некоторое время нашел. Уже не помню, кто посоветовал обратиться к Виктору Петровичу Петруньку, бывшему сокурснику, недавно назначенному заведующим сектором здравоохранения Московского горкома КПСС. Вскоре он стал курировать отдел науки, культуры и вузов Комитета народного контроля СССР. Словом, фигура!
Мы никогда не были друзьями, а потому я решился обратиться к помощи Петрунька не без колебаний. Решающую роль сыграли воспоминания: в институте Витя был скромным парнем, как и я — провинциалом, чуть ли не земляком (он родом из маленького городка Боярка под Киевом). Я робко надеялся: может быть, жизнь не так уж сильно изменила его в худшую сторону?
...Внешне Петрунек стал совершенно иным: из худого блондина превратился в лысеющего толстого чиновника. Изменился и голос, в нем то и дело звенели начальственные нотки. Но со мной он разговаривал приветливо и сразу выразил желание помочь. Показалось, что он остался таким же, «своим в доску». Тем более я знал, что Витя на самом деле помогал многим своим знакомым — например, посодействовал с поступлением в медицинский институт детям моего коллеги и друга Лени Хамишона. Существовавшее в то время «телефонное право» он освоил в совершенстве, но, признаюсь, что тогда я не слишком размышлял о моральной стороне подобных поступков. Тем более что Петрунек пользовался своими неограниченными возможностями ради друзей. Разница в чинах очень резко меняет людей. Другой на его месте мог задрать нос, послать к чертям бывших сокурсников, но Виктор без колебаний проявлял к ним участие.
Я вспоминаю его со смешанным чувством благодарности и сожаления. Он уже тогда сильно пил (эта губительная наклонность была свойственна многим партийным функционерам, ибо на водке замешивались важные дела). Где сейчас Петрунек? Честно говоря, не имею понятия. Знаю только, что несколько лет назад трагически погиб его единственный сын Алеша, а сам Виктор перенес тяжелый инфаркт. Я благодарил его за помощь тогда — в августе семьдесят шестого, признателен ему и спустя тридцать лет как человеку, выручившему меня в очень непростое время...
— Куда же мне тебя пристроить? Из проктологии хочешь уйти? Решил окончательно? Неужели и с наукой хочешь завязать? — расспрашивал и попутно размышлял Виктор.
Я действительно уже не видел в этой области медицины для себя перспективы, а на неоконченную диссертацию махнул рукой. Ведь завершить ее можно было лишь ценой величайших унижений... Ну, уж нет, увольте! И забыть бы поскорее эту шайку…
— Может, где-то есть вакансия заведующего отделением? В какой-нибудь больнице, например... — Я робко предлагал Петруньку собственный вариант трудоустройства, впрочем, не особенно надеясь на его осуществление из-за пресловутого «пятого пункта».
Но Виктор был настроен решительно. Он, конечно, знал, что его просьбу воспримут как приказ и незамедлительно выполнят.
— Скоро открывают 7-ю больницу. Позвоню-ка я туда.
Он связался с главврачом — Камо Николаевичем Симоняном, рассказал обо мне и попросил аудиенции для меня. Повесив трубку телефона, он подмигнул:
— Желаю успеха!
Я приехал на «Каширскую» и оттуда пешком прошлепал по разбухшей от весенней грязи дороге, миновал старые дворы онкологического центра. Сюда я когда-то привозил Бэллу... Огляделся, постоял минуту, зашагал дальше и вскоре увидел огромное, на первый взгляд несуразное здание больницы, сложенное в «книжку».
Внутри удушливо пахло краской, цементом, вокруг сновали рабочие: в помещении полным ходом шли отделочные работы. Оказывается, незадолго до моего прихода здесь побывал первый секретарь Московского горкома и член Политбюро ЦК КПСС Гришин. Для Виктора Васильевича устроили потемкинскую деревню: спешно надраили до блеска четвертый этаж (как раз тот, на котором мне потом предстояло работать), провели по нему всесильного хозяина Москвы и с помпой «пустили корпус в эксплуатацию». Отчитавшись перед партией и правительством, снова закрыли больницу на несколько месяцев для ликвидации больших и маленьких недоделок. Ложь и вранье пронизывали тогда всю нашу жизнь. Второе торжественное открытие, уже настоящее, состоялось только летом...
Главврача на месте не было. Прошел час, другой, наконец, он появился. Потом я понял, что так он продемонстрировал свое отношение к «блатному», коим я ему показался. К тому же Симонян сам привык подбирать кадры и в советчиках не нуждался. Но в этом случае отвергнуть меня никак не мог, ибо разнарядка была спущена с партийного верха.
Камо Николаевич разговаривал со мной подчеркнуто сухо. Но итог беседы был предрешен — через двадцать минут я стал заведующим терапевтическим отделением клинической больницы №7. Обрадовался ли я назначению? Конечно, поскольку освобождался от гнета своего прежнего начальства. Однако если бы я знал, что ждет впереди, то значительно умерил бы свой восторг…
Наша «семерка» была больницей скорой медицинской помощи, в нее свозили больных со всей Москвы, причем с самыми различными заболеваниями... Многоточие в данном случае означает, что поначалу я был немало озадачен новыми обязанностями, точнее, ответственностью, которую принял. Ведь до этого у меня почти не было широкого опыта практической медицины, кроме недолгой работы дежурным терапевтом в приемном покое 67-й больницы. Но это было давно, и тогда я работал под руководством более знающих врачей. Здесь же мне нужно было постоянно принимать самостоятельные решения, от которых в самом буквальном смысле зависела человеческая жизнь.
Пока я неспешно начал знакомиться и со своим участком работы, и со своими коллегами. В «семерке» еще продолжали трудиться маляры и штукатуры, больных пока не было. Правда, на моем четвертом этаже все уже сверкало...
Хорошо запомнились два рабочих дня в больнице.
В первый — 6 августа 1976 года — я познакомился с очаровательной Софьей Михайловной Ласкиной, заведующей четвертым терапевтическим — женским отделением. Эта женщина обладала колоссальным опытом и большими знаниями. Она без раздумий пообещала мне помощь, которую я с благодарностью принял.
Я был совершенно «стерильный», не знал основных принципов работы больничного врача, общения с сестрами, ведения медицинской документации. Мои прежние навыки — умение сочинять медицинские статьи, заполнять тематические карты и дискутировать на научных семинарах и ученых советах — в «семерке» можно было с легкостью выбросить в корзину. Другими словами, безобидная теория осталась в прошлом, уступив место суровой практике.
20 августа «семерка» начала прием больных, а на следующий день была зафиксирована первая смерть в терапевтическом отделении. Правда, участь человека, страдавшего раком легкого с множественными метастазами в конечной стадии, была предрешена. Единственное, что мы успели, — провести рентген и сделать анализы. Спустя несколько часов на пороге моего кабинета появилась сестра:
— Александр Семенович, пациент... умер. Да не волнуйтесь вы так. Он же безнадежный был...
— Вы так думаете?
— Не я, а рентген.
Сестра протянула мне еще мокрую пленку, по которой «плыли» многочисленные метастазы...
У любого, даже самого блистательного и искусного доктора счет на погибших измеряется весьма солидными цифрами. Вопрос в том, сколько людей из этого списка все же можно было спасти. Конечно, врачи «семерки» работали самоотверженно, старались изо всех сил, но, увы, нередко проигрывали в поединке со смертью.
Обывательский подход к профессии медика не меняется уже сотни лет. Врач должен, обязан... В противном случае — не увидел, не смог... Значит, он виноват, достоин наказания. И никому нет дела до истины: развития болезни, методов лечения.
Приведу два исторических примера об обвинениях врачей.
В 1892 году в России разразилась массовая эпидемия азиатской холеры. Когда число жертв достигло беспрецедентно больших размеров, возникли слухи, что холеру «напускают» доктора. Во многих местах обезумевшие толпы поджигали и громили больницы, избивали и калечили врачей. Хотя в распространении эпидемии были виноваты, конечно, не доктора, а быт — в частности, грязь и антисанитария, процветавшая в лечебных учреждениях страны. «Медицинский» бунт был подавлен лишь после вмешательства полиции и армейских частей.
Спустя два года известный врач Григорий Антонович Захарьин был приглашен в Крым к безнадежно больному императору Александру III. Спасти царственного больного не удалось, однако медика тут же попытались обвинить не только в ошибках, но и в злонамеренном лечении. Подогретая слухами толпа побила стекла в его доме, а студенты Московского университета, где Захарьин преподавал, приготовились устроить профессору обструкцию. Не оттого, что царя не вылечил, а за то, что согласился лечить. Как будто врач может выбирать... Между тем диагноз, поставленный врачами, определял болезнь как «хронический интерстициальный нефрит с последовательным поражением сердца и сосудов, геморрагический инфаркт в левом легком, с последовательным воспалением». Император, к слову, совершенно не следил за своим здоровьем, советы врачей игнорировал и, по существу, сам довел себя до могилы.
В течение 1976-го больница продолжала пополняться больными, и уже к концу года были заполнены все 2000 коек, включая родильный дом. Позже был построен детский корпус и терапевтический (мы его называли «голубым» за цвет облицовки).
Главврач Симонян тщательно и придирчиво собирал квалифицированные кадры урологов, невропатологов, нейрохирургов, реаниматологов, эндоскопистов, нефрологов, гинекологов и других специалистов. И своей цели Камо Николаевич добился; к тому же больнице был обеспечен приток молодых специалистов, поскольку она стала базой родного Первого меда. Здесь же обосновалась кафедра госпитальной терапии института во главе с профессором А.С. Сметневым. С ним связан один поучительный случай... В результате некупирующегося приступа бронхиальной астмы умер больной. Не забыл даже его фамилию — Калеченок. Я посчитал, что вины врачей терапевтического отделения в его смерти нет, но на утренней конференции Александр Сергеевич разнес, и вполне аргументированно, мою позицию. Я обиделся, а потом признал, что больной все же не получил необходимой помощи.
Вообще, коллеги относились ко мне уважительно. Но я понимал, что своей репутацией обязан прошлой работе в проктологии, которую теперь я навсегда оставил. На новом поприще знаний не хватало, а потому я нередко запирался в кабинете, где обкладывался грудой справочников и учебников. В конце концов, такой производственный факультатив помог достигнуть уровня, соответствующего моей должности. Немало помогали умными и своевременными советами коллеги. Спасибо им! Я всегда вспоминаю их с теплом и симпатией.
Дружеские отношения у меня сложились с доцентом Владимиром Павловичем Чуриловым, ассистентами Ниной Александровной Грязновой, Леонидом Ивановичем Дворецким (кстати, сейчас он заведует терапевтической кафедрой Первого меда».
Исключительно приятно было общаться с Еленой Александровной Блохиной, работавшей с Симоняном еще в 59-й городской больнице, позже он взял к себе в «семерку» заместителем. Она была красивой по всем статьям! Мы жили в одном «квадрате» столицы: я — в Тушине, она — в районе «Речного вокзала», а потому я в течение нескольких лет служил Елене Александровне личным шофером. Подвозить ее мне доставляло истинное удовольствие. А ей... Не знаю, но удобно было точно.
Несколько предельно лаконичных характеристик.
Заведующие обоими кардиологическими отделениями — мужским и женским — Ирина Владиславовна Лебедева и Виктор Иванович Симонов. Врачи высокого класса...
Хорошие отношения сложились у меня с Галиной Алексеевной Уржумцевой — заведующей эндоскопической службой. Судьба нас хоть и разделила, но не слишком сильно — всего лишь забором. Это я к тому, что нынче Галина Алексеевна — моя соседка по даче...
Травматологией командовал Адольф Абрамович Меламед. Трудоголик, умница. Наша дружба продолжается и поныне...
Главная медсестра — Маргарита Николаевна Киселева. Удивительная женщина, отзывчивая и добрая! Знала по имени всех семьсот (!) сестер — казалось, что они для нее не подчиненные, а действительно близкие родственницы, и каждой из них была готова помочь…
Очень благодарен и другим сестрам — Лиде Федяевой, которая, выйдя замуж, стала Дмитриевой, Люде Пугач, по этой же причине превратившейся в Насекину, Маше Ручкиной. Все они работают со мной и сейчас.
Заведующие рентгенологическим и патологоанатомическим отделениями были тезками — Валентин Юрьевич Фукс и Валентин Семенович Колыбин. Они тоже стали моими добрыми друзьями. Увы, последний несколько лет назад трагически ушел из жизни… Портреты ушедших навсегда людей принято рисовать в светлых, даже благостных тонах. Не стану этого делать, но не могу не признать за Колыбиным стойкую бескомпромиссность: он никогда не позволял себе искажать — в угоду чему-либо — результатов вскрытия. Действовал, перефразируя известную пословицу: «Врач имярек — друг, но истинный диагноз мне дороже».
В 1986-м я с обоими Валентинами отправился в туристическую поездку в Индию. Все было замечательно, но больше всего меня поразили не яркие экзотические красоты, а внезапное признание Валентина-«второго».
— Знаешь ли ты, Саня, что все две недели ты был у меня «под колпаком»?
— Это как? — я вытаращил глаза.
— А вот так. Мне поручили следить за тобой. Так, на всякий случай... Ну, наверное, потому что ты еврей и можешь сбежать…
— А что еврею делать в Индии? Погонщиком слонов работать?
— Ну почему же? Хорошие врачи и там нужны.
Происходило все это, заметьте, в то время, когда уже подули ветры перемен. Но КГБ продолжал работать не покладая рук и не смыкая глаз. О более раннем времени и говорить нечего. Впрочем, в поте лица трудились и товарищи из райкома партии — верные помощники органов, являвшие собой образец коммунистической бдительности. И глупости…
Раз уж речь зашла о руководящей и направляющей роли партии, расскажу смешную историю, связанную с лечением одной высокой партийной дамы. Как-то мне позвонил наш главный врач Камо Николаевич и попросил принять на лечение зав. организационным отделом Красногвардейского райкома КПСС, «саму Зою Михайловну». Сия дама имела колоссальный вес в райкоме. От нее зависели заграничные поездки сотрудников, награждения, предоставления работы на руководящую должность и многое другое. Боялись ее панически, в том числе секретари райкома, вроде бы стоявшие над ней. Отделение КГБ в Красногвардейском районе тоже очень считалось с ее мнением. Я как врач сделал все что положено и через полторы или две недели собрался выписывать ее домой.
Перед выпиской я пригласил Зою Михайловну в кабинет, все подробно объяснил, и мы уже собирались попрощаться, как вдруг она защелкнула входную дверь, приложила указательный палец ко рту, огляделась по сторонам, не следит ли кто за нами, и тихо произнесла:
— Александр Семенович! Я уже все сделала. Не беспокойтесь.
Последнюю фразу она повторила дважды.
Вначале я не понял, о чем идет речь. Переспросил ее, что значат слова «все сделала». И тогда Зоя Михайловна объяснила мне, тупому и глупому, что она выделила мне одно место для поступления в члены партии.
Вот тут я совершенно опешил, слегка напрягся и ответил:
— Ну что вы, дорогая. Ведь мне уже 40 лет. Меня не поймут, да еще мне надо «дозревать»…
Не помню, но были сказаны еще какие-то слова. Моя пациентка посмотрела на меня, как на сумасшедшего. Наверное, ей показалось, что я рехнулся. Вступить в члены КПСС в то время было почти невозможно, а уж про лиц с «пятым пунктом» и говорить нечего. Конечно же, она меня пристыдила, но я держал удар. Расстроенная З.М. Маслова ушла.
Спустя какое-то время Камо Николаевич попытался объяснить мне, что это была некая форма благодарности доктору за его труд, а я бездарно повел себя и остался несолоно хлебавши.
Слава Богу, пронесло…
За границей я бывал много раз, но зачастил туда уже после падения железного занавеса: понятно, сейчас никаких проблем не возникает, а тогда... Часто вспоминаю мой дебютный выезд за кордон, состоявшийся в 1971 году. Круиз по Дунаю предусматривал путешествие как по социалистическим странам, так и по капиталистическим, в частности по Австрии. На собеседовании в том же райкоме партии бледных от испуга туристов сурово предупредили, что «там могут быть провокации со стороны эмигрантов». А один из членов комиссии напутствовал нас такими словами: «Вы должны высоко нести честь и достоинство советского человека!» Как это должно выглядеть на практике, никто не знал.
На другом собеседовании — в 1980 году, когда я собирался в другой круиз, по Средиземному морю, — один старый, вернее, выживший из ума партиец спросил у меня фамилию генерального секретаря коммунистической партии Гваделупы! Разумеется, я такой ценной информацией не обладал, а потому моя поездка вполне могла «накрыться». Однако повезло.
И наоборот, не повезло моей коллеге — заведующей гинекологическим отделением «семерки» Марии Наумовне Беспаловой. Правда, пострадала она отнюдь не потому, что затруднилась с ответом на какой-то дурацкий вопрос члена известной комиссии. Она посмела дважды за один год побывать в туристических поездках: весной съездила в Польшу, а осенью побывала в европейском круизе! Тогда существовало идиотское правило, запрещавшее гражданам СССР больше одного раза в год бывать за границей. Разумеется, оно касалось граждан рядовых, а отнюдь не партийных функционеров...
Я уже не помню, как Мария Наумовна сумела это проделать и почему ее прегрешение раскрылось. Кто-то, наверное, «настучал»... Разразился страшный скандал, несчастную женщину стали всячески запугивать и даже грозили посадить за якобы незаконный переход границы. Этого, к счастью, не случилось, но заплатить за свое пристрастие к заграничному туризму ей пришлось — Беспалову лишили должности и исключили из партии. Слава богу, от более серьезного наказания ее спас Симонян. Кажется, и коллектив «семерки» составлял какие-то письма в ее защиту. В конце концов Марию Наумовну оставили в покое.
Не стану опять брюзжать и негодовать по поводу норм и правил советской жизни, но думаю, что одной из причин гибели государства были нелепости и глупости, царившие в различных областях жизни. Они были порождены идеологией и усердием не по разуму тех, кто призван был ее насаждать. В нашей «семерке» количество бреда, к счастью, не превышало обычных советских пределов во многом благодаря практичности и уму ее главного врача Симоняна.
Кстати, мои отношения с Камо Николаевичем — сначала, как вы помните, прохладные — довольно быстро теплели и стали в итоге почти сердечными. Симонян принадлежит к многочисленной когорте ярких личностей, которые сопровождали меня всю жизнь. Камо Николаевич был очень неоднозначный и противоречивый человек, со сложным и горячим, как у большинства кавказцев, нравом. Он любил жить на широкую ногу, что называется, от души кормить и поить друзей. Эта тяга к роскоши изрядно подпортила ему карьеру: Симонян начал строить загородный дом и вскоре стал объектом для проверки комиссии партийного контроля при ЦК КПСС. Тут, конечно, не обошлось без «заклятых друзей», которых у него было предостаточно.
Короче говоря, с дачей ему пришлось расстаться. Когда я спросил его, почему он пошел на такой шаг, Камо Николаевич невесело признался, что другого выхода попросту нет, ибо его могут исключить из партии за «злоупотребление служебным положением». Тогда это было синонимом советского «волчьего билета».
Симонян отделался легким испугом, хотя из больницы ему пришлось уйти и отправиться на Кубу советником по здравоохранению при Фиделе Кастро. Уверен, что московское здравоохранение лишилось одного из лучших своих представителей, да и «семерка», несомненно, пострадала. Пришедший же ему на смену новый главврач Афанасьев должен был еще набраться опыта и завоевать авторитет. Правда, сейчас Вячеслав Александрович довольно успешно руководит «семеркой».
...В конце семидесятых был сдан в эксплуатацию новый терапевтический корпус «семерки». В те времена — как, впрочем, и сейчас, — больница пользовалась хорошей и вполне заслуженной репутацией, а потому «наверху» было принято решение включить ее в число лечебных учреждений, которым было доверено обслуживать гостей будущих Олимпийских игр 1980 года.
Что тут началось! Одни высокие комиссии сменяли другие, личные дела персонала больницы проверяли чуть ли не на рентгене, а потому все сотрудники пребывали в состоянии величайшего напряжения. В том числе и ваш покорный слуга, которого, в отличие от некоторых бедолаг, уволенных с разными формулировками, судьба в итоге пощадила.
Незадолго до открытия Игр были проведены и международные инспекции, а однажды нас почтил своим присутствием председатель медицинской комиссии Международного олимпийского комитета принц Александр де Мерод — между прочим, внук бельгийского короля Бодуэна. Красивый загорелый мужчина в самом расцвете сил резко контрастировал с малопривлекательным тяжело дышавшим толстяком, который вполне мог служить антирекламой здорового образа жизни вследствие вредных привычек и постоянных излишеств (тем не менее этот человек был заместителем министра здравоохранения СССР!).
Запомнилось и другое. Де Мерод, который с любопытством слушал ответы на свои многочисленные вопросы, был по-настоящему поражен, узнав, что весь огромный медицинский комплекс будет работать на Олимпиаду. Такого потрясающего расточительства цивилизованные страны, конечно же, не могли себе позволить.
Из других событий накануне Олимпиады запомнился инструктаж представителя КГБ. Дядечка простоватого вида, в традиционном темном костюме, грозно поглядывая на сотрудников «семерки», отрывисто изрекал:
— Вам необходимо сохранять бдительность... Представители капиталистических стран будут готовить провокации... Возможно, вам будут предлагать вещи, напитки, сувениры... Категорически запрещается принимать любые подарки, подношения и, конечно, деньги... Прочее необходимо сдавать в спецчасть, которая будет расположена на первом этаже...
Это «прочее» как-то получил от иностранцев и я, а именно: пакетик жвачки и пару шариковых ручек. Этот презент, который мог, наверное, подорвать основы социалистического строя, я, согласно инструкции, принес в комнатку, где скучали кагэбисты. Увидев добычу, молодые ребята засмеялись и великодушно позволили оставить себе.
Что же касается работы во время Олимпиады, то она была достаточно напряженной. Нам надо было поддержать высокую репутацию советской медицины, то есть принимать занедуживших гостей ласково, лечить вдумчиво и качественно и, упаси бог, избегать летального исхода. Увы, не получилось ни того, ни другого.
В больницу привезли английского журналиста, который подавился бараньей косточкой. Бледный испуганный мужчина в модном костюме источал целый букет ароматов: тонкого парфюма, сладкого голландского табака и дорогого виски. Однако с эстета-англичанина в «семерке» очень быстро сошел лоск — в прямом и переносном смысле. Из приемного отделения незадачливого иностранца препроводили в ванну, где, несмотря на громкие протесты, старательно вымыли дустом ДДТ и только после «купания» извлекли источник его несчастья. Слух о подобной процедуре дошел до главврача. Тот пришел в неописуемую ярость. Я видел, как Камо Николаевич бегал по коридору, обещая убить заведующего приемным отделением. Но главная неприятность была еще впереди.
Перед самым закрытием Игр в «семерку» поступил 74-летний француз, который страдал множеством недугов, накопленных в результате давней дружбы со спиртным. Как сообщила его жена, месье Робик неизменно выпивал от полутора до двух литров вина в день, не считая «добавок» разной крепости, что вызвало в итоге печеночно-почечную недостаточность. Ну а манифестация, то есть пик заболевания, наступила в Москве, где месье «оторвался» по полной программе.
Разумеется, вся больница встала на уши. Одна только мысль, что в СССР может умереть турист из капиталистической страны, да еще во время праздника спорта, внушала ужас. Действительность же с летальным исходом иностранного пациента казалась и вовсе бедствием вселенского масштаба!
Начались бесконечные консилиумы, то и дело менялись схемы лечения, привлекались все новые врачи, но француз, поступивший к нам без сознания, так в него и не приходил. Более того, его состояние прогрессивно ухудшалось. К нам на подмогу прибыло подкрепление в лице швейцарских медиков, прилетевших в Москву на специальном санитарном самолете. Правда, к тому времени месье Робик умер. Врачам «семерки» осталось лишь подробно рассказать коллегам о своих действиях. Те согласно покивали головами, развели руками, сняли халаты и приняли наше приглашение отобедать. После чего забрали тело несчастного француза и отбыли из Москвы. Ну, а сотрудников больницы еще долго заставляли писать объяснительные письма и докладные записки в разные медицинские, политические и, конечно, партийные инстанции. Но придраться к нашим действиям не смогли: Робика никто не в силах был спасти.
К сожалению, сами Олимпийские игры толком посмотреть не удалось: я слишком занят был в больнице. Но зрелище — по моим скромным, в основном отрывочным наблюдениям и отзывам знакомых и друзей — получилось впечатляющим. Только и разговоров было вокруг: «Видел вчера Сальникова?», «А как тебе Дитятин?». Это про пловца и гимнаста, которые на двоих завоевали одиннадцать золотых медалей! Вообще те летние дни 1980-го запомнились многим, как мне кажется, из-за того, что телевизионный экран, обычно служивший рупором для восхвалений мудрой политики КПСС и прочей дребедени, вдруг стал другим, более человечным и правдивым. Люди, которые на наших глазах бегали, прыгали, плыли, поднимали, вызывали восторг. Они стали чуть ли не родными — все эти молодые мужчины и женщины с чистыми, открытыми лицами. И ощущения на две недели стали другими, и восприятие жизни переменилось. Когда этот праздник закончился, наступило опустошение. Невозможно было равнодушно смотреть, как талисман
Игр — симпатичный олимпийский Миша — роняет слезы и исчезает в вечернем небе над «Лужниками». О замечательной песне, которую написали мои хорошие знакомые — композитор Александра Николаевна Пахмутова и поэт Николай Николаевич Добронравов, я уже не говорю: это просто шедевр! Ее можно слушать и слушать.
В советские времена нельзя было отыскать хороших товаров, приличной еды даже днем с огнем, а тут все вдруг волшебным образом изменилось. Кстати, в дни Олимпиады острословы вспоминали Хрущева, обещавшего «окончательно» построить коммунизм именно к восьмидесятому году. Так и произошло, но только в Москве и лишь на две недели. Во время Игр столица превратилась в громадную олимпийско-потемкинскую деревню. Хорошо помню свои ощущения: я боялся, что мираж со множеством упаковок колбас, сыров, пакетов с соками, бутылок с ликерами, вином и настойками, банок с пивом вдруг исчезнет или наглая продавщица строго скажет, что товары отпускаются по каким-то недоступным удостоверениям. И даже уходя из магазина с дарами финнов — почти весь Запад Олимпиаду бойкотировал из-за вторжения советских войск в Афганистан, — я не верил своему счастью. Оно, однако, продлилось недолго, только на время Олимпиады. Хотя несколько раз я слышал отголоски ее эха — когда без очереди покупал отменные «чухонские» яства, остатки которых распродавались повсеместно и без всякого блата.
Правда, в том не было ничего феноменального. Такую малолюдную Москву июля 1980 года видели, наверное, лишь в годы войны. Столица напоминала осажденную крепость, которую стерегли суровые воины и бдительные милиционеры аж на дальних подступах к городу. Замерла бушующая жизнь на вокзалах — въехать в город было очень сложно. Только из него! Безжалостно вышвыривали за 101-й километр алкоголиков, тунеядцев и обладателей судимостей. Поток алчущих приезжих вмиг иссяк, не стало «колбасных» автобусов, а счастливые москвичи бодро принялись за дележ невиданных деликатесов. Милиция пришла в экстаз от наведенного ею порядка.
Надо ли мемуаристу изо всех сил напрягать память? Необходимо ли строго следовать хронологии событий, происходивших с его участием и на его глазах, и обязательно ли до мелочей насыщать их деталями?
До этой страницы подобные вопросы не приходили мне в голову, потому что время, которое я описываю, было достаточно любопытным. Для автора и, смею надеяться, для читателей, тоже его переживших. Или слышавших — это я про молодых... Но «дорога» воспоминаний стала потихоньку обрываться и быстро превратилась в узкую тропинку, я начал ощущать, что не слишком большой, но и не столь уж маленький кусок жизни прошел достаточно буднично. Семейное благополучие и домашний уют присутствовали, работа, обеспечивающая моральное удовлетворение и неплохую зарплату, была, чего нельзя сказать о событиях, достойных описания.
Но я никак не мог поверить самому себе. Неужели ничего стоящего не произошло за пять-шесть лет? Я стал похож на человека, который куда-то запрятал ценные вещи и безуспешно их повсюду ищет. Злился на собственную память, которая меня никогда не подводила, начал приставать к друзьям и знакомым, то и дело «интервьюировал» жену, перебирал фотографии из семейного альбома.
Я пытался понять самого себя — тогдашнего. О чем думал, что беспокоило. И — кто. Несмотря на обеспеченную — по скромным советским меркам, конечно, — жизнь, терзался не новым, но всегда актуальным в нашей стране вопросом: что делать? Много лет я мечтал быть свободным человеком, честно служа, но никому не прислуживая. Заниматься творчеством, воплощать идеи, которые, простите за высокие слова, принесут пользу людям. Да и мне... Я ведь собирался работать не бескорыстно, а получать за свой труд деньги, позволяющие быть независимым и благополучным. Хотел ездить по всему миру и общаться с кем хочу.
Понятно, что в Советском Союзе это были маниловские грезы, а путь в эмиграцию я закрыл себе сам. По всему выходило, что мечты так мечтами и останутся2. А мне в это время было сорок пять — возраст, в котором человек уже добился определенного положения, многое, если не все, в жизни осознал, определился с планами на будущее и с намеченного пути сворачивает редко…
Все это — обо мне. И я вроде успокоился. Точнее, смирился... Хотя с таким же отвращением, как и прежде, читал газеты и с тем же чувством смотрел телевизор. Конечно, события происходили, и очень важные. Как выражались коммунисты — судьбоносные. Но тогда мне казалось, что они никак не повлияют на мою жизнь. А потому те события оставили в моей памяти неясные очертания.
Сегодня они светлеют, приобретают более четкие контуры.
...Ноябрь 1982-го. Начинается трехдневный траур по умершему Брежневу.
Мне было жаль его, как любого ушедшего из жизни человека, но не более того. Слишком уж надоели бесконечные церемонии его награждений, перечисления «невиданных» заслуг и званий Леонида Ильича, отвратительное лизоблюдство членов кремлевского дома престарелых. Было противно смотреть, как старого, измученного болезнями и непосильной нагрузкой человека превратили в клоуна — шамкающего и неадекватно воспринимающего действительность. Однако его челядь дорого бы заплатила, чтобы Брежнев пробыл на своем посту еще несколько лет. Конечно, царедворцам было плевать на самого старика, но за его дрожащей спиной можно было чувствовать себя вольготно...
Объявленный в стране траур не так уж сильно огорчил обычных людей, тем более, что они видели Брежнева не наяву, не вблизи, а только по телевизору, поэтому он воспринимался не как реальный человек, а скорее как картинка. Похоронят «эту», будут показывать другую. Только ничего не изменится...
Но они ошиблись. О другой «картинке» — Андропове — сразу пошли нехорошие слухи. «Завинтит гайки», «задаст перцу», — говорили о нем многие и представляли это по-своему. А некоторые — или очень пугливые, или чересчур информированные — склонны были видеть в очередном Генеральном секретаре ЦК КПСС нового Сталина, призванного завершить то, что не успел «старый». Его многочисленные поклонники оживились, а ненавистники загрустили. И пошли по стране анекдоты, один зловещее другого. Например: «Какую музыку любит Андропов? Камерную...» Или такой: «Придя к власти, Юрий Владимирович сформулировал задачу, стоящую перед сельским хозяйством, следующим образом: сажать, сажать и еще раз сажать!»
Невозможно вообразить, что было бы, если человек с мрачным лицом и холодно блистающими глазами за стеклами дымчатых очков пробыл бы у власти не 15 месяцев — с ноября 1982-го по февраль 1984-го, а лет десять. Мне же такое и представлять не хочется, потому что в 1994-м, до которого Андропов мог дожить, моя жизнь изменилась до неузнаваемости — в лучшую, разумеется, сторону. А при нем? Ответа на подобный вопрос и не требуется…
Правда, об Андропове — особенно после смерти 3— говорили немало хорошего. Что был он чуть ли не предтечей перестройки, реалистически оценивал состояние экономики, тревожился за будущее страны, собирался покончить с воровством и коррупцией и вообще наметил генеральный план всеобщей «реанимации» Советского Союза. Это должно было вызвать уважение. А то, что Андропов еще и писал стихи, многих умиляло.
Допускаю, что он был умен и полон благих намерений. Вопрос в том, как он собирался их осуществлять? Вполне могли опять полететь во все стороны человеческие щепки, снова разгулялись бы его однодельцы из КГБ, железной рукой наводя дисциплину и порядок. Да они уже начали разминаться — проверять документы у тех, кто парится средь бела дня в бане, сидит в ресторанах или праздно гуляет по улицам. Тех, кто не находил оправдания, забирали в кутузку. И потихоньку оживал в народе страх.
Хорошо помню почти пустой Ленинский проспект осенью восемьдесят третьего. Редкие прохожие торопятся, пугливо озираясь по сторонам. Машин тоже мало, в основном такси и грузовики. Захожу в продуктовый магазин, там тоже почти безлюдно, но двое стоящих у прилавка покупателей оборачиваются и напряженно смотрят на меня.
Это — символ недолгого, но сурового андроповского правления...
Потом был новый траур, и советским людям представили нового генсека - Черненко, которому предстояло властвовать на три месяца меньше Андропова. Даже одного взгляда на этого седого, сгорбленного человека, речь которого часто прерывалась из-за одышки, было достаточно, чтобы предсказать его скорый уход. Странно, что он согласился занять высокий пост в таком состоянии: с эмфиземой легких, бронхиальной астмой и целым букетом других заболеваний. Хотя, наверное, кремлевские врачи значительно отретушировали диагноз, успокаивали высокого пациента. Впрочем, думаю, что эскулапами руководили соображения «целесообразности», в большей степени политической, нежели медицинской.
В своей книге «Здоровье и власть» академик Евгений Чазов, долгое время возглавлявший 4-е Главное управление Минздрава, писал: «Все-таки почему на Пленуме ЦК я не встал и не сказал, что Черненко тяжело болен и не сможет работать в полную силу, да и век его как генерального секретаря будет недолог?.. Да, с позиции политического и общественного деятеля я должен был это сделать. А с позиций врача и простого человека, хорошо знающего Черненко и находящегося с ним в добрых отношениях, вправе был я пренебречь клятвой Гиппократа? Тем более, что у нас нет никаких правил и законов, касающихся гласности этого вопроса. Да и вообще, как я буду смотреть в глаза сидящему здесь же в зале Черненко, говоря о том, что его болезнь неизлечима и ее прогноз очень плохой?..»
Не думаю, что молчание Евгения Ивановича было золотым. Ведь на пост руководителя огромной страны назначали человека, который был не в состоянии не то что ею управлять, но и нормально передвигаться! Тем самым продлевалась череда инвалидов-генсеков, лишь имитировавших государственную деятельность. Страна на много лет остановилась в развитии.
Вызывает сомнение замечание автора о клятве Гиппократа. Да, в советской, а ныне в российской медицине, в отличие, кстати, от американской, не принято подробно рассказывать больному о развитии его болезни. Но в данном случае, скрыв полную информацию о тяжелейшем недуге и его возможных последствиях, врач усугубил состояние своего пациента. Вполне возможно, что Черненко-пенсионер пережил бы Черненко-генсека.
Чазов, конечно же, не мог поступить иначе. А если представить такое... Он же прекрасно понимал, что после озвученного на пленуме диагноза с комментариями к нему его карьера моментально разрушилась бы. Ну а планам членов Политбюро демарш врача помешать, конечно, не мог, и Черненко все равно бы получил пост Генерального секретаря.
В Политбюро шли тем временем подковерные игры, но тихий, невзрачный человек устраивал всех. На время, конечно. Да и Константин Устинович был не прочь порулить страной. Даже со своими, мягко говоря, скромными возможностями. Это я уже не про здоровье, а про ум.
Он начал умирать, кажется, еще на похоронах своего предшественника, когда с трудом произнес траурную речь. Говорят, что на заседания Политбюро его привозили на инвалидном кресле. За несколько дней до смерти Черненко показали по телевизору. Невысокий седой человек с неимоверным трудом приподнялся со стула, опустил в урну бюллетень — шли выборы, кажется, в Верховный совет — и едва слышно произнес два слова: «Все хорошо». Увы, все оказалось наоборот — спустя несколько дней гроб с телом Черненко опустили в могилу возле Кремлевской стены...
Пятилетка пышных похорон, как назвали ее в народе, завершилась. Приближалось время больших перемен.
С приходом Горбачева политический строй, еще вчера казавшийся незыблемым, зашатался, а свобода, выдававшаяся по разнарядке сверху, понеслась бурной рекой, размывая социалистические берега. Но кто мог предположить, что совсем скоро, в 1989 году, на съезде народных депутатов СССР из Конституции уберут статью о «руководящей и направляющей роли КПСС»?
Уже через два месяца после «коронования» Горбачев, выступая на партийном пленуме, призвал перестраивать хозяйственный механизм. Позже на встречах с народом — их становилось все больше — он уже говорил о том, что «каждому необходимо перестраиваться, менять стиль мышления». Лозунг «Перестройку начни с себя!» довольно быстро стал популярным. Не всем, правда, было понятно, что нужно делать. Иначе думать? По-другому оценивать существующую действительность и нравы? Предлагать к реализации собственные новации? Казалось странным, что сама коммунистическая власть предлагала свернуть с магистрального пути, который под громкие звуки фанфар прокладывался целых семь десятилетий. Впрочем, опасаться будущего могли либо закоренелые консерваторы, либо люди, которых режим обеспечил льготами и комфортом. Лично у меня предложение Горбачева не встретило никаких возражений. Что «так жить нельзя» было ясно еще задолго до выхода нашумевшего фильма Говорухина с таким названием.
Перестроить хозяйственный механизм Советского Союза не удалось. Он всегда держался на приказах сверху, многочисленных запретах и нелепых ограничениях. Уже в последние годы брежневского правления его неэффективность и несостоятельность стали очевидными. Страна с гигантскими посевными площадями вынуждена была ежегодно покупать за границей миллионы тонн хлебного зерна; привычные очереди становились все длиннее и безнадежнее; наконец, всеобщий дефицит совсем опустошил прилавки магазинов. Поэтому даже первые дуновения свободы стали расшатывать всю эту громоздкую негодную махину. Горбачев наивно верил, что социализм можно улучшить, добавив к нему гласность, свободу и частную инициативу. Вышел закон об акционерных обществах, появились первые кооперативы. Впрочем, хоть государство и позволило своим гражданам заниматься частным бизнесом, никто, по сути, не знал, как к нему подступиться. А ведь ужасно хотелось работать самостоятельно, без начальственных окриков, делать только то, что ты сам считаешь нужным и правильным!
Неразрывной частью старого экономического механизма было и советское здравоохранение. На бумаге оно обладало значительными преимуществами; самым важным была бесплатная медицинская помощь для всех граждан. Но действительность оказывалась удручающей. Во-первых, медицины, бесплатной в буквальном смысле этого слова, просто не может быть: ведь кто-то должен платить зарплату врачам и медсестрам, содержать больницы, покупать медицинское оборудование. Деньги на это выделяло государство, но ведь это были наши с вами деньги, которые у нас забирали в виде налогов. В принципе, это справедливо, и никто с этим не будет спорить. Но вот распределяла эти деньги советская власть бесконтрольно и далеко не всегда справедливо. Львиная доля всего бюджета здравоохранения предназначалась лишь для одного из управлений Минздрава: 4-го управления, в просторечии названного «кремлевкой». Занималось оно медицинским обслуживанием высокого начальства не только в Москве, но и по всей стране. Имело собственные больницы, поликлиники, санатории. Условия в них были роскошными, оборудование — по последнему слову техники. К услугам пациентов 4-го управления были лучшие профессора и новейшие заграничные лекарства, недоступные для простых смертных. Все это требовало громадных денег, и их щедро давали. Выходит, на первоклассное медицинское обслуживание начальников, прикрепленных к 4-му управлению, то есть людей и без того состоятельных, деньги брали именно у малоимущих! Для бедняков оставалась медицина второго сорта…
Однако несправедливое распределение — не единственный порок. Рядовой больничный врач при советской системе был, в сущности, заинтересован только в том, чтобы на него не было жалоб. Зарплата у него была фиксированная, она не зависела ни от качества его работы, ни от количества пролеченных им больных. Лучше за те же деньги работать поменьше, а для этого каждого больного подольше держать на больничной койке: тогда меньше придется каждый месяц писать выписных эпикризов и прочих бумажек. У заведующего отделением в больнице тоже один главный интерес — чтобы начальство было довольно. Да и главный врач крупной больницы не заинтересован в непрестанном усовершенствовании: во-первых, денег, особенно валютных, на новое оборудование все равно не дадут; во-вторых, конкуренции нет — во все больницы громадные очереди на госпитализацию. Кстати, эти очереди происходят как раз от длинного койко-дня, а сокращать его не стоит: за это не заплатят. Только уж очень добросовестный заведующий старался повысить авторитет своего отделения образцовым порядком, старательным лечением, заботой о точной диагностике — но ведь все это на чистом энтузиазме! Главный порок так называемой «бесплатной» медицины — это отсутствие личной материальной заинтересованности у сотрудников.
Каковы же преимущества платной медицины? Первое, как ни странно, это ее демократизм. Мог ли простой человек из провинции попасть к хорошему столичному профессору? Да никак. Профессор работает в своей клинике, а чтобы туда госпитализировали, нужны направления и резолюции кучи начальников, нередко и взятки в придачу. Возможно, профессор этот консультирует вдобавок в «кремлевке», но туда и подавно хода нет. Если же все основано на хозрасчете, то надо просто заплатить по прейскуранту, и ты попадешь именно к тому специалисту, к кому хочешь. Причем не надо тратиться на взятки!
Лечащий врач тоже в выигрыше. Он получает за каждого больного. Чем больше он работает, тем больше зарабатывает. А чем лучше он лечит, тем больше у него больных. Его начальник тоже заинтересован в том, чтобы каждый врач знал и умел больше. Чем лучше подобраны врачи (не по анкетам, а по делу), чем лучше отделение или клиника оснащены материально, тем больше оборачиваемость, тем больше доход. Да и обстановка в частной клинике чисто деловая, рабочая — нет подхалимов, любовниц, интриг.
Конечно, частная медицина не может полностью заменить государственное здравоохранение. Обучение будущих врачей, строительство крупных больниц и научных центров, общенациональные меры по борьбе с эпидемиями, социальная профилактика туберкулеза, всеобщая диспансеризация, система скорой медицинской помощи и многое другое — все это требует громадных средств и единого плана для всей страны. Наилучшим вариантом поэтому является разумное сочетание государственной и частной медицины. Но как на практике подойти к данной проблеме, никто в то время еще не знал. Первые шаги все делали наугад.
Впервые я почувствовал, что появился шанс заняться медицинским бизнесом, когда в 1988-м познакомился с Валерием Владимировичем Рудаковым — руководителем государственной компании «Главалмаззолото» и с его заместителем Иваном Степановичем Алексеевым. Мы организовали частное предприятие «Российский госпиталь», в котором я стал одним из учредителей.
Поскольку подобного опыта в условиях клиники в то время не было ни у кого, можно сказать, мы были первопроходцами. С чего начать, как позволить врачам и медсестрам зарабатывать деньги в свободное от работы время, как формировать цены, как сделать так, чтобы пациент, который платит, понимал, что за это стоит заплатить? И вот в возрасте почти 50 лет я отважился рискнуть всем своим привычным благополучием и устремился в неизвестное. Каждый день возникали совершенно неожиданные вопросы и непредвиденные препятствия, и все это требовало немедленных решений и действий.
Наш «Российский госпиталь» располагался на базе гастроэнтерологического отделения 7-й городской больницы, которым я руководил и раньше. Мы платили больнице определенный процент за возможность работать на ее территории, пользоваться необходимым оборудованием, лекарствами, питанием и т.д. Прежде всего, мы создали комфортабельные по тем временам одно— и двухместные палаты с удобствами, договорились об улучшенном питании и медикаментах, начали использовать в работе новые медицинские технологии. Не обивая пороги Минздрава и без всякой бумажной волокиты, мы приобрели несколько новейших зарубежных приборов для ультразвуковой диагностики и эндоскопии. Наш хирург Олег Луцевич сразу оценил громадные возможности этих новаторских методик и удивительно быстро освоил их. Свои первые операции он сделал на трупах, и уже через очень короткое время после закупки эндоскопической видеостойки была прооперирована без осложнений первая больная с желчнокаменной болезнью. Для меня, да и для всех окружающих было просто невероятным, что на второй, максимум на третий день мы могли выписать пациентку домой, а еще через 2-3 дня ей можно было вновь приступить к работе. Напоминаю, что это был 1988 год. Таким образом, наш коллектив хирургов стоял у истоков зарождения эндоскопической хирургии в бывшем Советском Союзе. Я был горд, что могу выплатить своим медикам вторую зарплату, хоть и небольшую, но достаточную, чтобы неплохо жить, а не выживать.
Далее к этой работе подключились гинекологи, урологи, нейрохирурги, травматологи, но на это уже ушли годы.
Вскоре с помощью Рудакова мы приобрели во Франции первый крупный и современный медицинский аппарат — литотриптер, предназначенный для дробления камней в мочеточнике. Ничего подобного в Москве до той поры не было, а потому все сотрудники «Российского госпиталя» ощущали понятную гордость. Я и вовсе ликовал, ибо лично занимался закупкой техники, имел дело с французским коммерсантом Жаном Луи Эрви и, когда привезли знаменитый «Sonolith», долго не мог на него налюбоваться. Затем появился «Prostatermer» — израильский прибор, используемый для больных с хроническим простатитом и аденомой предстательной железы, потом и новые ультразвуковые диагностические системы.
Еще совсем недавно подобные аппараты были в оснащении только в 4-м Главном управлении, где обслуживались лишь высокопоставленные партийные деятели, номенклатурные чиновники и члены их семей. Рядовым же больницам доставались лишь крохи от барских лечебных заведений. Например, в начале восьмидесятых в «семерку» поступил современный ультразвуковой аппарат «Picker» — всего же государство закупило лишь две или три такие «машинки»! Думаю, что этим приобретением больница была обязана не только высокому авторитету главврача Симоняна, но и его большим связям.
Теперь доступ к «Sonolith» и подобным аппаратам получал любой врач и, соответственно, мог лечить любого больного4. Разумеется, не бесплатно, но цены были божеские. Вскоре у меня появилась идея открыть еще и Центр литотрипсии...
В то время Главным управлением здравоохранения Москвы руководил Рудольф Георгиевич Ануфриев — добрый, симпатичный и, главное, дельный человек, способный, как принято выражаться, вести конструктивный диалог. По роду своей работы мне не раз пришлось с ним общаться, и каждый разговор все более усиливал мое уважение к нему. По многим вопросам наши мнения в итоге сходились, даже если были поначалу разными. Так, я побывал с Рудольфом Георгиевичем в Париже на фирме «Еdap», занимающейся производством литотрипторов. Поначалу Ануфриев был не совсем в курсе проблемы, но, внимательно выслушав объяснения специалистов, оценил новшество. И именно с его помощью я реализовал свою идею — открыл Московский городской центр литотрипсии на базе «семерки» и был назначен его директором.
Ну а что же моя основная работа в больнице? Хоть забот у меня и значительно прибавилось5, нареканий со стороны начальства не было. А вот ревность ощущалась явственно. Естественно, главврач Афанасьев с плохо скрываемым, а порой и нескрываемым раздражением сравнивал состояние дел в «Российском госпитале», который наполнялся современным оборудованием, и на его предприятии, существовавшем довольно скромно. Хотя формально все оборудование частного предприятия принадлежало больнице, финансовые благодетели фирмы (руководитель «Главалмаззолота» Рудаков и люди из его ближайшего окружения — Иван Степанович Алексеев и Вячеслав Михайлович Шаронов) не уставали подчеркивать: «Пока Семеныч в больнице трудится, будем аппаратуру покупать. Уйдет, и все приборы с ним уплывут...»
Нет, не могу ограничиться лишь этим вежливым комплиментом. Потому что эти люди заслуживают гораздо большего. Особенно Валерий Владимирович Рудаков и начальник Государственного хранилища ценностей Министерства финансов СССР Евгений Матвеевич Бычков. Ведь они — государственные чиновники — пошли на контакт с предприятием, имевшим явную коммерческую направленность. Не забудьте, что все происходило во времена дрогнувшего, но еще вполне жизнестойкого «развитого» социализма, когда наклонности к бизнесу вовсе не поощрялись! Стоит не только отдать должное честности и порядочности этих людей, но и восхититься их интуиции, ибо они ощутили скорое наступление нового времени. Между прочим, им за протекцию ЦЭЛТу немало досталось. Именно Рудаков и Бычков помогли приобрести большую часть нового оборудования, которым мы пользуемся до сих пор. Об этих замечательных людях расскажу подробнее.
Валерий Владимирович Рудаков — бывший руководитель Главного управления драгметаллов и алмазов при Совете Министров СССР, министр СССР. Когда мы познакомились с его сотрудниками в 1988 году, Рудаков был с делегацией в Австралии. Я спросил у одного из них, хороший ли Рудаков человек, на что получил ответ:
— Ты знаешь, Семеныч, он хоть и армянин, но человек хороший…
Эта шутливая фраза тотчас вызвала заочную симпатию, которая при встрече окрепла. Вскоре, познакомившись с очаровательной мамой Валерия — Марией Григорьевной и отцом — Владимиром Антоновичем, я понял, что семья у него отличная. Дополнила мои добрые чувства жена Рудакова Галина Степановна, сейчас для нас дорогая Галочка. С 1989 года и по сегодняшний день мы идем по жизни вместе… Я был свидетелем различных периодов жизни семьи Рудаковых: выхода из правительства, короткого периода его жизни в Германии, возвращения в ГОХРАН России и нынешней работы в частной компании. Где бы ни работал Валерий, он возрождал эти предприятия. Он честен, бескомпромиссен, всегда открыт и готов помочь любому, даже незнакомому человеку. Мы вместе отдыхаем, слушаем оперы в России и за рубежом, поем, тепло и нежно любим. Хотелось бы пожелать тебе, Валера, крепкого здоровья, долгих лет жизни на радость нам, всем твоим друзьям.
Евгений Матвеевич Бычков за короткое время руководства ГОХРАНом России понял, какую важную работу проводит наша клиника, и на свой страх и риск стал помогать нам, конечно же, в рамках закона. Он хотел, чтобы его работники получали в нашей клинике самую квалифицированную медицинскую помощь, и потому всячески поддерживал нас. Он неоднократно повторял мне, что чиновников можно побороть, а вот здоровье вернуть могут только хорошие доктора.
Спасибо тебе, мой дорогой друг. Знай, что наша клиника всегда будет стоять на страже твоего здоровья.
Итак, приборов становилось все больше — и каких! Мы закупили великолепные ультразвуковые аппараты, эндоскопическую технику, новое стерилизационное оборудование немецкой фирмы «Helling», швейцарский литотриптор «Modulith SL-20», разработанный совместно с немецкой фирмой «Shtorz», и многое другое
Хочу заметить, что Афанасьев — человек не злой, конечно же, не интриган; он ценил — наверняка и сейчас тоже ценит — способных сотрудников. Благосклонность Вячеслава Александровича распространялась и на меня, но, когда я занялся бизнесом, наши отношения заметно поостыли.
На настроение главного врача активно влияли мои «заклятые друзья», число которых росло прямо пропорционально успехам нашего предприятия. Они вечно суетились поблизости, что-то высматривая и вынюхивая. Впрочем, подобный эскорт сопровождает всех, кто осмелится высунуть голову из болотной трясины всеобщего равенства, и тех, кто рискнет показать амбиции и заявить о своих способностях.
Тем не менее у меня с Афанасьевым сохранялись внешне нормальные отношения. Однако... Только одному мне известно, сколько сил и нервов пришлось потерять, дабы получить дополнительные площади под Московский городской центр литотрипсии и сколько «лестного» пришлось выслушать о себе, когда сотрудники терапевтического отделения больницы решили перейти в штат этого нового учреждения. Мол, сманил, такой-сякой... Впрочем, все моральные и психологические издержки компенсировал лаконичный факт: мы, своими силами сделав ремонт на арендованной площади, пустили в эксплуатацию новую операционную для центра.
Казалось бы, все замечательно — мы наступаем, враги в панике. И вдруг я узнаю ошеломляющую новость: Рудаков покидает свой пост в «Главалмаззолоте»! Еще какое-то время оставались надежды, что новое руководство продолжит поддержку «Российского госпиталя», но они быстро превратились в иллюзии. А скоро и они растаяли: новые руководители компании окончательно и бесповоротно перекрыли для нас финансовый кислород. Правда, к тому времени мы уже довольно прочно стояли на ногах: если городской центр литотрипсии работал, не взимая денег с пациентов, то «Российский госпиталь», базировавшийся на территории отделения, которым я руководил, понемногу зарабатывал, так как прием там был, как я уже говорил, платный. Предприятие приобрело известность, поскольку качество лечения заметно превосходило традиционное советское. Расширялся и круг врачей, готовых сотрудничать с «Российским госпиталем», — разумеется, способных и дельных.
Во время командировки в Японию мне предложили приобрести новую модель ультразвукового аппарата фирмы «Shimadzu». Он мне сразу понравился — легкий, удобный в эксплуатации, к тому же стоящий, учитывая качество, не так уж дорого — около 8 тысяч долларов. Однако, тщательно осмотрев его, решил подстраховаться — взять аппарат у японцев напрокат, испытать у нас и уже после этого окончательно решить вопрос о закупке.
Аппарат привезли, установили, и вскоре он... исчез.
Это известие я получил, когда собирался на одно из московских предприятий, чтобы провести обследование его сотрудников. Об этом мне доложил один из четырех врачей, владеющих методом ультразвуковой диагностики и, соответственно, имеющих доступ к аппарату, — Евгений Асеев. Кроме него, с новинкой работали Григорий Ярыгин, Евгений Соловьев и Олег Надинский.
— Как исчез? — я не поверил своим ушам.
— Не знаю, — ответил Асеев. — Коробка и паспорт на месте, а аппарата нет.
— А где он может быть?
— Не знаю, — растерянно повторил Евгений. — Ведь здесь, Александр Семенович, кроме наших, много чужих ходит. А украсть такой аппарат нетрудно: бросил в сумку и иди куда хочешь.
Увы, он был прав: «материальная часть» у нас находилась без надзора. А незнакомых людей за день приходило множество. Я стал расспрашивать других сотрудников, но толку от моего расследования было мало. Стал перебирать в уме тех, кто мог польститься на аппарат, и должен признаться, что главным «подозреваемым» почему-то оказался мой ученик Ярыгин. Я вызвал Гришу, начал обсуждать пропажу.
— Как думаешь, кто украл?
— Понятия не имею.
А сам краснеет и вытирает пот со лба. И тут я, решив, что Гриша вот-вот «расколется», прямо заявил о своих подозрениях. Но Ярыгин возмутился:
— Как вы могли так подумать!
Он все отрицал, я упрямо настаивал, но доказать одному свою версию, а другому ее опровергнуть было невозможно. В конце концов, я предложил Грише покинуть больницу. Как раз в это время он нашел замену «Российскому госпиталю» — какую-то французскую фирму, предложившую ему неплохую зарплату.
Аппарат же пропал бесследно, несмотря на вмешательство милиции, возбудившей уголовное дело, досконально проверившей всех сотрудников, включая меня. Я даже инициировал обыск… собственной дачи в Ивантеевке, предположив, что прибор могут просто «подбросить». Для дискредитации, разумеется. Вот такой детектив, увы, печальный.
Но самое неприятное было в том, что мне пришлось сообщить о пропаже японцам. А они, хоть и получили деньги за аппарат, который был застрахован, могли подумать обо мне все что угодно…
Спустя много лет, уже возглавляя Центр эндохирургии и литотрипсии, я узнал, что Ярыгин открыл маленькую фирму по продаже очков и капельниц и живет неплохо. Естественно, вспомнилась та история, и я стал в очередной раз корить себя за то, что так обошелся с Гришей, который, возможно, был ни в чем не виноват. Уже не помню, по какому поводу мы встретились, довольно непринужденно поговорили, правда, избегая прошлого. Общались еще несколько раз, снова обходя ту некрасивую историю.
Тем временем кольцо блокады вокруг Центра и «Российского госпиталя» сжималось. Во-первых, росла неприязнь к «частникам», во-вторых, Центру и «Российскому госпиталю» было уже тесно в стенах больницы. К тому же юное дитя «семерки» росло и развивалось с невиданной быстротой — это касалось и штата сотрудников, который перевалил за шесть десятков, и многочисленного оборудования, которое не давало и шагу ступить спокойно. Не хватало и комнат для приема больных. А потому я стал все чаще задумываться о том, чтобы расстаться с «семеркой». И очень скоро такая мысль — еще недавно робкая и неопределенная — выросла до размеров большой проблемы.
Мой рабочий день начинался и завершался поиском подходящих помещений. Но о том, что я замыслил побег, знали немногие, лишь самые надежные сотрудники... Прошло время, но все наши усилия оставались безрезультатными — то здание недостроено, то помещение пришло в такой упадок, что и вселяться страшно. Были и подходящие варианты, но там администрация опасалась впускать слишком сомнительных, по ее мнению, «жильцов». Я обращался к помощи своих хороших знакомых, но тоже безуспешно. Долго набирался духу, чтобы обратиться за помощью к Ануфриеву и уже решился, как вдруг в одно печальное утро узнал, что Рудольф Георгиевич скоропостижно скончался. Вскоре пришло известие о «наследнике»: новым начальником Главного управления здравоохранения Москвы стал Анатолий Николаевич Соловьев.
Его облик показался мне знакомым. Где-то я его видел... По телевизору? Да, возможно, в начале девяностых годов он был депутатом Верховного совета РСФСР... Но память продолжала метаться, перебирать варианты. Я с ним работал? Может быть... Но где?
И вдруг наступает озарение. Словно вылетает из альбома старая фотография, на которой изображен человек, очень похожий на нового начальника главка, но заметно моложе. Улыбчивый, симпатичный парень. Ба, да это же Толя Соловьев — травматолог из 67-й, где царила Полина Семеновна Петрушко! Сколько лет прошло с того времени, когда мы работали вместе? Почти четверть века.
По негласным правилам надо идти, поздравлять с назначением высокого начальника, представляться, демонстрировать уважение. Но я отчего-то медлю, хотя уже окружен слухами: в «соловьиной роще» обстановка напряженная. Начальник главка очень мной недоволен. Наконец пересиливаю себя, записываюсь к нему на прием.
В положенный час переступаю порог кабинета Соловьева. Он с самого начала держится сухо, на лице не возникает даже тени интереса к посетителю, намека на хотя бы дежурную улыбку. Эту «стену» мне, кажется, не пробить. Впрочем...
— Разве вы меня не помните, Анатолий Николаевич?
Соловьев впервые за время разговора вглядывается в мое лицо. Пожимает плечами.
— Мы вместе работали в 67-й. С тобой, то есть с вами...
Я в нескольких фразах пытаюсь «реанимировать» прошлое. Мой монолог получается взволнованным, а от того немного сумбурным. Но Соловьев тает, особенно ему понравились мои слова о «хорошем парне» Толе.
— Сашка! И я тебя помню. Хорошее было время...
Соловьев уже искренне улыбался. Стал расспрашивать меня о делах. Я подробно отвечал, а сам — о, святая наивность! — уже радовался, как мне мечталось, будущим переменам. И решил мир превратить в дружбу.
— Толя, приезжай ко мне... Буду рад. Когда удобно? В эту субботу? Отлично, буду ждать...
Вернувшись в «семерку», я тут же собрал «ближний круг» и рассказал о встрече с начальником главка. Естественно, выразил надежду, что раз мы с ним старые товарищи, то он, конечно, нашему предприятию мешать не станет. На самом же деле я думал о большем...
Наступила суббота. В наших покоях царит напряженная тишина. Я часто вспоминал тот день — было ли у меня какое-то плохое предчувствие? Нет... Наоборот, мне казалось, что Соловьеву понравится то, что мы делаем. Да и не к чему вроде придраться — оборудование прекрасное, врачи высококвалифицированные. Но, как выяснилось потом, этого было мало. Начальство часто ждало от подчиненных не только демонстрации профессионализма, но и поклонения высокой персоне, а иные и вовсе лизоблюдства. Причем второе и третье часто бывало важнее первого. Я же именно его считал основным — и жестоко ошибся.
Посылаю доктора Володю Петрова встретить гостя, а сам окидываю последним придирчивым взглядом свои владения. Спустя несколько минут открывается дверь, и на пороге появляется Соловьев в сопровождении своего первого зама Сельцовского6 и главврача «семерки» Афанасьева. Забегая вперед, скажу, что оба за время встречи не проронили ни слова.
Глаза Анатолия Николаевича — ледяные, в голосе звенит металл.
— Здравствуйте, здравствуйте... Что же вы сами не встречаете начальника главка, а посылаете каких-то докторов? Нехорошо. Ладно, показывайте, что у вас...
Разумеется, настроение безнадежно испорчено. Идем по комнатам, я даю соответствующие объяснения, которые, впрочем, Соловьев слушает невнимательно, то и дело перебивая. Он интересуется всем, но своеобразно: злобно, желчно, саркастически комментируя увиденное. Мои объяснения бесполезны: Соловьев уже составил собственное мнение. Но думаю, что он хотел увидеть именно это…
— Значит, так… — Начальник главка в очередной раз хмурится и обращается к Афанасьеву: — Вам, Вячеслав Александрович, поручаю разобраться со всем этим оборудованием. Как получены эти аппараты, на чьи деньги…
Потом он поворачивается ко мне.
— А вам... — Соловьев сделал небольшую паузу, словно решая, называть меня по имени-отчеству или не стоит, и решил, что это будет лишним: следует выбрать что-нибудь одно — либо оставаться на должности заведующего гастроэнтерологическим отделением, либо продолжать работать директором Центра литотрипсии. Но тогда вам оставаться в 7-й больнице нет никакого смысла.
Я ничего не ответил. Да и что я мог сказать Соловьеву? Бесполезно, я счел ниже своего достоинства опускаться до унизительных оправданий. Правда, в этот момент я с трудом воспринимал происходящее. Захлестнула обида, да так, что стало трудно дышать... Я боялся, что не выдержу и заору в лицо этому холодному чиновнику все, что я о нем думаю, схвачу за грудки, ударю…
Он увидел мои глаза, расширившиеся от гнева, и, кажется, испугался. И решил подстелить под свой разгромный визит клочок соломки:
— Если у вас есть ко мне какие-то вопросы, можете приехать в главк. Обсудим…
— Спасибо, не стоит... У меня дети и внуки, и я пока не готов их покидать. Еще одна такая беседа с вами, и инфаркт или инсульт мне обеспечен.
Он пожал плечами и с важным видом удалился. Ну а я постарался спрятать эмоции — хотя сослуживцы говорили, что на мне лица не было, — и трезво разобраться в причинах внезапных репрессий. Соловьев разозлился, что я не припал к ноге? Не увидел в нем благодетеля и отца родного, не выказал уверений «в совершенном почтении», как говорили в старину? А может быть, он просто хотел выгнать из стен больницы «Российский госпиталь» и Центр литотрипсии? Но почему? Я показался ему слишком независимым и опасным для конкурентов, которых он опекал?
Информации для размышления было достаточно, но раздумывать было некогда. После визита начальника медицинского главка я понял, что эвакуация из «семерки» неизбежна. И стал ее готовить с новым усердием. Прежде всего, еще раз удостоверился, что оборудование не окажется богатым трофеем «семерки». Все документы, к счастью, на аппаратуру были в порядке, и любой суд мог подтвердить наши законные права на нее. Впрочем, зная нравы современной России, в этом можно сильно усомниться. Наше имущество могли просто не выпустить из здания больницы, устроить обыск, нанять ОМОН со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Через несколько дней после визита Соловьева мне позвонил мой добрый приятель Сергей Николаевич Головешко, работавший тогда в медицинском отделе столичной мэрии. Он разделял мою глубокую антипатию к Соловьеву и знал о моем пошатнувшемся положении в «семерке»:
— Тут такое дело... На шоссе Энтузиастов располагается частный клинико-диагностический стационар, называется «Платные медицинские услуги». И эти «услуги» трещат по швам. Я рассказал о вас, и его владелица проявила интерес. Короче говоря, она готова к переговорам. Фамилия дамы — Пятигорская, зовут Стелла Михайловна. Запишите ее телефон...
Дальнейшие события развивались стремительно, вернее, спешил я, интуитивно ощущая опасность в возникшем затишье. Не зря же Соловьев сделал недвусмысленный намек на то, что если я буду проявлять строптивость, то могу потерять свою фирму...
Буквально на следующий же день я с несколькими сотрудниками отправился на «смотрины». Стационар располагался в крестообразном семиэтажном доме. Место, наверное, не самое роскошное и удобное, однако напротив — Измайловский парк и поблизости целых три станции метро. То есть пациенты могут добираться сюда без особых хлопот.
Впрочем, когда вошел в дом на шоссе Энтузиастов, то слегка содрогнулся. Зданию было всего лет шесть-семь, но выглядело оно старым и обветшалым и требовало немедленного ремонта. Ну а оборудование нуждалось в замене. Тем не менее стационар был «на ходу»: работали операционные, смотровые кабинеты, по коридорам сновали люди в белых халатах, а на стульях ждали своей очереди пациенты. Шел 1993 год, и мы еще принимали старые условия советской игры с «ненавязчивым» сервисом, в том числе и в области здравоохранения.
Познакомился я и с хозяйкой стационара... Разговор получился непринужденным. Возникло обоюдное желание начать сотрудничество. Мы договорились, что на другой день Пятигорская приедет с ответным визитом. Я очень боялся, что она по каким-то причинам передумает. Или произойдет нечто такое, что помешает моим планам. В ту ночь мне даже снились сны на эту тему: в них я то оставался под властью Соловьева, то успешно решал все проблемы.
Как выяснилось, беспокоился я напрасно. Стелла Михайловна со своим заместителем приехала в «семерку», все осмотрела, после чего мы сели за стол и довольно быстро обо всем договорились. А именно: мы забираем все свое дорогостоящее оборудование и, став закрытым акционерным обществом, переезжаем со всем штатом в здание на шоссе Энтузиастов. Платим деньги за субаренду и отчисляем проценты от каждой консультации и операции.
Переезд был назначен на 28 января. Но до этой даты нужно было еще дожить, ибо — не зря я так отчаянно торопился — в стане врага готовился приказ об... уничтожении. Конечно, речь шла не о физическом устранении сотрудников Центра литотрипсии и «Российского госпиталя», а об их изгнании с территории «семерки». Писал приказ лично (!) Соловьев.
Словом, тучи сгущались, но я молил судьбу, чтобы она дала нам хотя бы несколько лишних дней. Настороженно прислушивался к шагам в коридоре, с опаской брал телефонную трубку...
Мы начали паковать вещи загодя, недели за две до отъезда, поскольку добра у нас хватало — два литотриптера, несколько ультразвуковых аппаратов, кроме этого видеостойки, «Prostatermer», различные инструменты и аксессуары. Плюс всякая кабинетная всячина: шкафы, столы, стулья. Разумеется, скрыть такие масштабные приготовления от постороннего глаза было невозможно, но дату переезда и новый адрес удержать в строгом секрете удалось. Кроме меня в план отступления были посвящены только избранные — человек пять, не больше. Остальные, конечно, чувствовали, что грядут перемены, и неопределенность тяготила. Мне же было неудобно перед теми, кого не смогу забрать с собой.
До отъезда остается четыре дня, три, два... И вдруг — звонок от Афанасьева, который приглашает для разговора о каком-то важном деле. Пока шел до его кабинета, успел передумать все что угодно. В том числе и про соловьевский приказ…
Так и есть, главврач без лишних слов вручает мне бумагу, которая еще недавно, возможно, напугала бы меня. Сейчас же я прочитал ее и рассмеялся. Это был поток глупостей и нелепостей вперемешку с канцеляризмами.
Вячеслав Александрович удивленно посмотрел на меня:
— Что вы на это скажете?
— Только одно — что с этим приказом не могу согласиться.
— Прошу вас оставить свое резюме...
Так я и сделал. Афанасьев, конечно, понял, что внушительная бумага не значит для меня ровным счетом ничего. Тем более он уже знал, что мы начали вывоз имущества. Как я благодарен Вячеславу Александровичу и по сей день, что он этому не препятствовал! А прощаясь, обошелся без упреков, пожелал мне удачи. Я ответил тем же. Но это было уже в последний день7.
...Вокруг снуют люди со свертками, коробками. Особо ценные аппараты укладывают на плечи и несут бережно, как родного ребенка, — смотреть на это без слез было невозможно... Помещение, еще вчера заполненное людьми и заставленное вещами, превращается в пустыню. Только ветер из открытой форточки гоняет по полу какие-то листки. Я вхожу в свой кабинет и закрываю дверь. Неужели я больше никогда сюда не приду? И ничто больше не связывает меня с больницей? От волнения я даже забыл свой стаж в «семерке». Целых семнадцать лет! Уму непостижимо…
Решил, как положено, посидеть на дорожку. И уж не думал, что кто-нибудь из коллег придет прощаться. Может, и верно — начальство меня не жалует, что его сердить — выйдет себе дороже. Но, к счастью, я ошибся.
Проститься пришло множество людей. Врачи, медсестры, нянечки. Сколько их было — не сосчитать! Назову лишь некоторых: Адольф Абрамович Меламед, Виктор Иванович Симонов, Ирина Владиславовна Лебедева, Валентин Юрьевич Фукс; а Иван Михайлович Прохоров и Валентин Семенович Колыбин — ныне, увы, покойные… Я искренне благодарен этим и другим людям — они поддерживали меня и словом, и делом.
На тех же, кто не пришел, обиды не держу, ибо понимаю, что не мог нравиться всем. Да и не хотел…
Сколько добрых и теплых слов я и мои коллеги услышали в свой адрес! С одной стороны, безмерно жаль было расставаться с больницей, столько лет бывшей мне родным домом, с людьми, с которыми съел не один пуд соли. Да и будущее, скажу честно, было туманным. С другой стороны, я, наконец, обрел свободу, к которой так стремился, вокруг меня были люди, которым я доверял и на которых надеялся. Ну а желания работать у меня всегда хватало. Особенно в то время. Да и планов было несметное количество.
1) В связи с этим вспоминаю анекдот того времени: «Человек включает телевизор. На первой программе – Брежнев, на второй – тоже. На третьей – опять он. Человек снова щелкает переключателем и опять видит Леонида Ильича, который сердито грозит пальцем телезрителю: «Я тебе попереключаю!»
2) Хотя и читал подпольную книжку Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», но не поверил прогнозу автора, предрекавшему скорый развал советской державы. В то время это казалось утопией. И даже в 1991-м – последнем году жизни СССР – мало кто верил, что его постигнет участь Римской империи.
3) Гораздо больше, чем дела генсека, меня интересовала его история болезни. Диагноз Андропова был такой же, как у Александра III – нефрит. И умер он спустя 90 лет после императора. Не помогла и «искусственная почка», хотя врачи надеялись с ее помощью продлить Андропову жизнь лет на 5-6. На этот период он как будто и составил план реформации социалистической экономики…
4) Уже в перестроечное время Евгений Чазов, выступая на каком-то крупном мероприятии, рекомендовал не разрушать хорошо налаженную систему «кремлевки», а «подтягивать» к ней другие медицинские учреждения. То есть делать их техническое оснащение более современным. Но это было чистым лукавством. Чазов же, конечно, знал, что львиная часть средств, выделяемых на медицину, идет в его ведомство.
5) Я к тому времени поменял статус – стал заведующим гастроэнтерологическим отделением.
6) Сейчас Андрей Петрович – начальник Департамента здравоохранения Правительства Москвы.
7) Мы и сейчас иногда встречаемся с Вячеславом Александровичем. Отношения эти вполне безоблачные, и никто из нас не вспоминает о том, что когда-то было между нами.
