Мы работаемс 1993 года
Мы работаем
От кумира — поклонникам Упоение прекрасным Пиковая дама из Малого Бесподобный «Ваня» «Ресторан» Риты Родовской Из двух жен выбирают Проделки собкора Артистичный академик Операция по атласу «Иудейская война во славу Обманутые ожиданияИзвестное изречение «Хлеба и зрелищ!» в студенческие времена я делил на две отнюдь не равные части. Хождение по кафе и шашлычным было делом приятным и беззаботным. Но я вполне мог обойтись и без бокала вина, и без куска жареного мяса.
Все чаще меня тянуло совсем к другому.
Просыпалось влечение, которое условно можно назвать театрально-музыкальным. Вообще-то оно дало о себе знать еще в детстве, о чем вы уже знаете. Ненадолго задремало и снова, благодаря обстоятельствам, вырвалось на свободу. Я буквально с головой нырнул в море московского искусства.
Наша еженедельная культурная программа — часто мы ее осуществляли с Сашей Тверским — состояла из посещения консерватории и одного-двух походов в театр. В пятидесятые годы можно было без особых затрат и при желании, а оно у меня имелось в избытке, попасть даже в Большой. Не говоря уже о его филиале, располагавшемся в здании нынешней оперетты.
Кого мы только с Тверским не наслушались за студенческие годы! Петрова, Гяурова, Лисициана, Лемешева, Козловского, Рейзена, Норцова, Шпиллер, Эйзена, Милашкину, Огнивцева, Образцову, Нестеренко... Спектаклей перечислять не стану, поскольку это был весь текущий репертуар Большого театра и его филиала.
Мне удалось попасть, чем я горжусь до сих пор, на выступление знаменитого тенора Марио дель Монако, гастролировавшего в 1959 году в Москве. Ажиотаж был невероятный, с милицейским оцеплением, громадной толпой, грозившей его смять. Я уже не верил, что мне удастся прорваться в Большой: стрелка часов угрожающе подступала к семи. Я лихорадочно вглядывался в лица… И вдруг увидел очень грустного молодого человека. Какая-то таинственная сила бросила меня к нему. Я оказался рядом, когда он тихо произнес волшебную фразу:
— У меня есть лишние билеты. Нужны?
Кажется, я схватил его за лацкан пиджака и не выпускал, пока он не достал из кармана заветные бумажки. К нему уже тянулись другие руки, но я оказался проворнее…
Потом я часто вспоминал этого парня. У него были глаза человека, у которого случилось что-то ужасное. Но почему он пришел в театр? Значит, это нехорошее произошло буквально только что. Предполагаю, что билеты потеряли для него всякую ценность, потому что он не встретил того человека, которого так ждал. Получается, что он отдал мне свое счастье. Уже обесцененное…
Марио дель Монако исполнял партию Хозе в «Кармен». Эпитетов для оценки зрелища подобрать не берусь, но, когда спектакль закончился, артисты Большого унесли его на руках. Я понял, что такое экстаз: когда зрители не только кричат и аплодируют, но еще стонут и плачут.
Спустя много лет я видел в записи по телевидению фрагменты того спектакля. И кадры события, о котором слышал впервые: знаменитый тенор открыл окна гримуборной, поприветствовал своих поклонников и начал… петь итальянские песни. Но это еще не все — Марио стал бросать вниз цветы! Началось настоящее сумасшествие… Результатом этого «концерта», увы, была серьезная простуда певца.
Однажды, не помню уже на каком спектакле, мы со своих стоячих мест во втором или третьем ярусе заметили президента Финляндии Юхо Кусто Паасикиви. Почему-то память в точности сохранила его сложное имя и фамилию... Ну а его визави был Хрущев, равнодушно разглядывающий из ложи зрительный зал.
Из балетных впечатлений самое яркое, конечно, — выступление Улановой. Она уже завершала карьеру, но — блистательно! Когда я смотрел «Жизель», сцену сумасшествия, то сам оказался на грани помешательства, настолько впечатляющим был ее танец.
Довелось видеть и зарубежных гастролеров: исполнителей ролей Жизели и Альберта — Лиан Дейде и Мишель Рено, Клер Мотт и Аттилио Лабиса, Иветт Шовире. Но впечатление от Улановой было самым запоминающимся.
…Много раз пытался сосчитать, сколько талантов довелось услышать. Нет, не смогу. А как передать ощущения? Если коротко, то это было упоение. От полного совершенства постановки и игры актеров. И конечно, музыки. Порой я терял ощущение реальности и куда-то проваливался. Когда опускали занавес и грохотали аплодисменты, наступало опустошение. Становилось безумно жаль, что все это кончилось.
Вообще, театральное зрелище сродни наркотикам. Испытанное сладкое опьянение хочется повторить. Сравнить с новым. Действительно ли совершенству режиссеров и исполнителей нет предела?
Тогда я думал, что это лишь красивая фраза. Сейчас, просмотрев сотни спектаклей из репертуара знаменитых театров мира, готов утверждать, что это действительно так. Я до сих пор не насытился. Да это и невозможно…
Сейчас мне иногда кажется, что вся студенческая жизнь, за исключением первых двух курсов, проходила в театрах и концертных залах. Бросившись восполнять бреши в культурном развитии, мы с Тверским вскоре с удивлением обнаружили, что многие москвичи не видели и не слышали и половины того, что удалось нам, провинциалам.
Этому есть простое объяснение. Столичным жителям некуда торопиться, они считают, что хорошие и даже удивительные зрелища никуда от них не денутся. Великие театры будут давать спектакли и завтра, через год и два. Вот разделаемся с делами, думают москвичи, тогда обязательно посмотрим. Но суета будней продолжается, благие намерения все откладываются... А приезжие спешат, поскольку люди они в столице временные, ловят любую представившуюся им возможность. Если ее нет, настойчиво ищут.
Я не знал, как сложится моя дальнейшая жизнь, и тоже спешил.
Сколько раз я буквально пытался раздвоиться: хотелось бежать во МХАТ, который был рядом с Большим и его филиалом — в одноименном проезде, или мчаться в Малый, до которого было тоже рукой подать. Выбор я делал обычно в последнюю минуту и влетал в зал, когда уже гас свет и раздавались вступительные аккорды.
Часто по телевизору показывают старую театральную хронику — конечно, я смотрю ее с интересом. Но у меня есть собственный архив — память, которую я могу «включить» в любую минуту. Стоит закрыть глаза, и увижу череду неповторимых: Андровскую, Массальского, Станицына, Грибова, Яншина, Кедрова, Болдумана — во МХАТе, Жарова, Ильинского, Шатрову, Рыжову — в Малом. Помню и вахтанговцев: Рубена Симонова, Мансурову в «Филумене Мартурано» на фоне потрясающих декораций Сарьяна. В конце спектакля из глаз Симонова текли слезы. Настоящие…
Горжусь этим, ибо не так уж и много осталось тех, кто видел такие таланты на сцене и им горячо аплодировал.
Однажды после спектакля в Малом — давали «Ярмарку тщеславия» или «Горе от ума», точно не помню, — я пошел к метро «Проспект Маркса». В конце пятидесятых эта станция — очень короткое время — называлась, представьте себе, «Имени Л.М. Кагановича»… Поздний вечер, народу уже немного, автомобилей и того меньше. Вижу перед собой странную процессию: тучную пожилую даму сопровождают две женщины и мужчина. Она передвигается медленно, тяжело дыша, обе женщины держат ее под руки, мужчина с саквояжем бредет сзади. Я уже хотел их обогнать, но услышал, как пожилая дама сердитым тоном обратилась к своим спутникам:
— Сумку мою взяли?
— Конечно!
— А зонт? Туфли?
— Да, Александра Александровна, не беспокойтесь.
Голос пожилой дамы — старухой ее назвать не решусь, ибо в ее облике было что-то значительное, даже величественное, — показался мне знакомым. В тот момент я подумал: «Ну, вылитая Пиковая дама…»
Процессия подходит к метро, вернее к дому на Пушкинской улице, который к нему примыкает. И тут дама замечает меня. Настораживается: поздно же, к тому же неизвестно, какие у незнакомого человека намерения…
— Что вам угодно? — спрашивает Пиковая дама.
Я пожимаю плечами, не говорить же мне, что я студент медицинского, большой любитель театра… Мне на выручку приходит одна из сопровождающих:
— Это, наверное, ваш поклонник, Александра Александровна…
Меня осеняет: это же знаменитая Яблочкина, актриса Малого, которой было тогда далеко за девяносто! Между прочим, в этом театре какой-то особенный, благоприятный для долголетия климат. Вспомните Гоголеву, Рыжову, Ильинского, Анненкова. Актрисы прожили больше девяноста, Игорь Владимирович — 86, а Николай Александрович и вовсе дотянул до столетия! Правда, в последние их годы на сцене я не столько смотрел на их игру, сколько боялся, как бы с ними что-нибудь ни приключилось. Ведь в таком возрасте просто играть — и то героизм. Они же это делали с чувством, тонко, профессионально. Видимо, театр действует на людей лучше всяких лекарств. Один из ярких примеров — девяностолетний Владимир Михайлович Зельдин, правда, он из другого театра — Армии, продолжает свой жизненный марафон. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить…
Лесть оказывает на Александру Александровну магическое действие. Взгляд теплеет.
— Были сегодня в Малом? Меня видели?
— Конечно… Это было потрясающе… Я никогда не забуду…
Она милостиво улыбается:
— Как вас зовут? Саша? Мы, стало быть, тезки? Замечательно…
Тем временем спутники актрисы открывают дверь в подъезд, на котором сейчас висит мемориальная доска в честь Яблочкиной…
Александра Александровна, между прочим, прослужила в Малом театре 76 (!!!) лет, а прожила 98, как моя мама. Ролей у нее было больше сотни. Но самой выдающейся, как утверждают некоторые, стала роль, сыгранная ею… дома.
Однажды Александра Александровна, услышав звонок, открыла входную дверь. Вошли трое грабителей, связали ее, стали искать драгоценности. И в конце концов нашли. Бриллианты. И тут она своим хорошо поставленным голосом заявила:
— Это же театральная бижутерия! К чему вам эти фальшивки? Настоящие драгоценности я храню в сейфе Малого театра...
И грабители ей поверили — бриллианты оставили. Вот оно, подтверждение старой истины о волшебной силе искусства…
Меня влекли не только прославленные театры, но и молодые, набиравшие силу. О них мало писали, но много говорили. Таким был театр МГУ, где правили бал Марк Розовский и Альберт Аксельрод. Сколько я там бывал, уже и не вспомнить! А недавно, каких-то сорок пять лет спустя, вновь повстречался с Марком Григорьевичем и поразился: все тот же огонь в глазах, все тот же задорный смех, разве что седины в волосах прибавилось, да голос стал более хриплым. Хотя ему без пяти минут семьдесят, он молод, можно сказать, отчаянно — его сын Сенька еще младший школьник… У Розовского и сегодня полна голова идей, которые он с блеском реализует на сцене своего маленького, но яркого театра «У Никитских Ворот». Общаемся мы на почве, так сказать, взаимного интереса: я захаживаю к нему как зритель, он ко мне — как пациент. Желаю, однако, чтобы он появлялся у меня в этом качестве пореже…
Мне посчастливилось побывать на Первом международном конкурсе имени Чайковского в 1958 году. На заключительном концерте в Большом зале консерватории я стоял за сценой, куда попал какими-то правдами и неправдами. Видел сидящих в первом ряду Рихтера и Гольденвейзера, других великих музыкантов. Когда играл Ван Клиберн, их глаза блестели… Все понимали, что американец — гениальный исполнитель, но все равно не верили, что в Москве ему могут присудить первую премию. Говорят, что председатель жюри Эмиль Гилельс даже ходил за благословением к Хрущеву. Интересно, что по этому поводу сказал Никита Сергеевич, чьи музыкальные познания были, мягко говоря, невелики?
По слухам, он был не против того, чтобы американский пианист стал первым «чужим» победителем конкурса. Это помогло бы улучшить отношения с США. Хотя я сомневаюсь, что Хрущев вообще занимался этим вопросом. Ван Клиберн своими способностями и, конечно, внешностью завоевал такие симпатии, что вопрос с лауреатством был, возможно, решен еще до вердикта жюри. Его буквально осыпали цветами, а женщины, ласково называвшие пианиста Ваней, были от него без ума. Если бы Ван Клиберн захотел найти жену в Москве, у него был бы фантастический выбор.
Известно, что студенты-медики — народ веселый. Мы не были исключением: ставили капустники, писали песни. В Первом медицинском зрели таланты союзного значения: Аркадий Штейнбок, ставший Аркановым, Григорий Офштейн, превратившийся в Горина. А также два Александра — Лифшиц и Левенбук. Плюс упомянутый Альберт Аксельрод.
Пройдет немного времени, и они, забросив стетоскопы и скальпели, выйдут на широкую творческую дорогу. Горин и Арканов прославятся как писатели и драматурги, Лифшиц и Левенбук окажутся на эстраде в роли конферансье. Ну а Аксельрод вместе со Светланой Жильцовой станет вести КВН. Правда, в конце 1970-х годов он вернется к профессии, став анестезиологом. Увы, его уже нет на свете. Как и Горина… И Миши Кандрора, и Матвея Левентона — моих славных приятелей с санитарно-гигиенического факультета, с которого я удачно «соскочил»…
…Наша 7-я группа пополнялась с каждым следующим курсом. В 1957-м пришел к нам Гарик Заиров, сын министра здравоохранения Узбекистана. Из Грузии приехала очаровательная Ирочка Гоциридзе, дочь начальника Тбилисского метрополитена и племянница заместителя министра транспортного строительства СССР. Несмотря на высокое положение, у ее дяди был удивительно гостеприимный дом, где угощали вкуснейшими хачапури, вином и ткемали. Я впервые отведал там грузинские яства и стал на всю жизнь их горячим почитателем.
О хорошей кухне можно говорить бесконечно, впрочем, как и о хороших людях. К последним, безусловно, относится Рита Родовская. Она жила в центре Москвы, в коммуналке в Скатертном переулке, и потому ей сам бог велел быть хлебосольным человеком. Какой вкуснятиной она угощала гостей! Правда, ко мне она поначалу отнеслась настороженно. Ей очень нравился Саша Тверской, и она, по-моему, ревновала его ко мне. То есть недовольна была тем, что я слишком занимаю его время.
В конце концов они выяснили отношения, поженились, и я моментально вырос в глазах Риты, поскольку во время развития романа я был одним из тех, кто убеждал Тверского завершить нежные отношения свадьбой. Сейчас супруги в любви и согласии живут в славном американском городе Нью-Йорке. Ну, а я горжусь тем, что неплохо разбираюсь в людях.
Наша с Сашей дружба продолжается и поныне, хотя я вынужден общаться с ним в основном по телефону. Адаптировался он в Америке быстро и сейчас работает врачом.
Немного о судьбе других моих однокурсников.
Леша Мещеряков и Светлана Мельникова, как Саша и Рита, дружили-дружили, а потом тоже поженились. Другой Леша — Овчинников, сейчас профессор-эндоскопист; он и Борис Егоров вместе и с переменным успехом ухаживали за нашей факультетской красавицей Ларисой Стыровой. Однако «победил» Леша, а Боря, может быть, от расстройства, ударился в дела заоблачные. И сделал блестящую карьеру: слетал в космос, ему присвоили звание Героя Советского Союза. Он стал очень знаменитым. Работал в Институте медико-биологических проблем, позже возглавил НИИ биомедицинской технологии. Увы, и Бори уже нет на свете: он ушел из жизни, когда ему не исполнилось пятидесяти семи лет. А недавно я узнал о смерти Мещерякова…
Леня Белопольский был в институте очень яркой фигурой. Закончив медицинский, он работал реаниматологом, а потом отбыл в США и там преуспел.
Лера Ларичев — ныне солидный Валерий Павлович, сын автора известного учебника по алгебре, но — парадокс! — очень этот предмет не любивший, — в итоге стал психиатром. Он, кажется, по сей день служит хранителем «золотого фонда» страны — лечит алкоголиков. Недавно говорил с ним по телефону. Валера рассказал мне, что после смерти жены стал священником и продолжает помогать страждущим, только уже в лоне церкви.
Далее мой большой этюд в светлых тонах приобретает слегка темноватые очертания. Это я о Мише Анохине, попавшем в нашу компанию на втором курсе. Почти все годы учебы мы дружили, и я ничего плохого за ним не замечал. Однако моя дочь Юлька, которая училась в том же Первом медицинском, где Анохин преподавал детские болезни, рассказывала о нем, мягко выражаясь, странные вещи: когда она пропускала занятия, он строчил на нее доносы в деканат. Впрочем, говорю об этом со слов дочери. Но все равно, про Анохина больше говорить не стану.
Напоследок — забавный случай на тему «судьба играет человеком».
Помните, я буквально несколькими словами вспоминал земляка Леню Хамишона, сына моей учительницы по математике Эсфири Яковлевны? Так вот, он поступил в медицинский на год раньше меня и еще во время учебы женился на нашей однокурснице Люсе Юдиной. Однако потом ей вскружил голову полковник чехословацкой армии, и она укатила с ним на его родину. Впрочем, роман быстро завершился. Люся вернулась в Москву. И что вы думаете сделал Люсин муж? Забыл о ней? Возненавидел навеки? А вот и нет — Леня простил супругу. И потом шутил: «Моя вторая жена лучше, чем первая». Дети Хамишонов — ныне жители США. Борис и Илья — врачи, а их родители трудятся лаборантами. Леня и Люся, в отличие от Тверского, не стали сдавать умопомрачительные квалификационные экзамены, и, может быть, были правы. Очень надеюсь их когда-нибудь увидеть...
Факультетскую хирургическую кафедру возглавлял Николай Николаевич Еланский — профессор, генерал-лейтенант медицинской службы и главный хирург Советской армии. Мужчина двухметрового роста с огромными руками. Он еще в 1917-м окончил Военно-медицинскую академию в Петрограде. С дипломом «лекаря с отличием» его направили в армию, где он занимал должность полкового врача. Служил на Халхин-Голе, где возглавил академическую бригаду хирургов, спасшую множество раненых. Боевой стаж продолжил и в финскую войну, и в Великую Отечественную.
Лекции мастерски читал профессор Кузин благодаря своему богатому образованию и умению доходчиво объяснять. Михаил Ильич и сам был классным хирургом и знатоком французского языка. Последний штрих к медицине отношения вроде бы не имеет, но подчеркнуть степень культуры, безусловно, может.
На кафедре хирургии работал легкий на руку ассистент — Лев Владимирович Успенский. В него, между прочим, влюблялась чуть ли не вся женская половина студентов: он был обаятелен, галантен и артистичен. Между прочим, качества, необходимые не только служителям Мельпомены, но и врачам. Однажды известный врач Яков Львович Рапопорт со свойственным ему остроумием ошарашил приму Малого театра Веру Николаевну Пашенную высказыванием: «Я тоже артист театра. Но анатомического…»1
Случалось, пока Кузин читал лекции, Успенский успевал прооперировать пациента и доказать потом студентам, что его диагноз был верным.
Вот история, больше похожая на анекдот2:
«Начало двадцатого века. Австрия. Известный венский врач говорит своему пациенту:
— Очень сожалею, но вынужден вас предупредить: завершайте свои земные дела. Вам осталось жить два месяца... Ну, может быть, два с половиной. Увы, медицина в вашем случае бессильна.
Через пять лет врач встречает этого пациента на улице. Он поражен:
— Как? Вы живы?
— Да, доктор! После того как вы меня приговорили, я обратился за консультацией к вашему коллеге X. Он мне помог, и сейчас я прекрасно себя чувствую.
— Что он вам прописал?
— То-то и то-то.
— Так вас неправильно лечили!»
Несколько слов о кафедре микробиологии, которую возглавляла профессор Мария Николаевна Лебедева. Нашу группу вел доцент Сергей Васильевич Нечаев. Так вышло, что с ним у нас сложились самые теплые, дружеские отношения. Он часто и помногу рассказывал об институте, своих коллегах. Иногда мы просто беседовали за жизнь. Именно с ним была косвенно связана история с первой публикацией обо мне в газете.
Как-то в коридоре здания на Пироговке меня встретил Нечаев и, едва поздоровавшись, выпалил:
— Саша, поздравляю! Вы прославились — попали в газету! Не только вы, но и ваши друзья…
— В связи с чем, Сергей Васильевич?
Но он, не сказав больше ни слова, торопливо удалился.
Мы были заинтригованы. И прикинув, что наши скромные персоны вряд ли заинтересуют центральную прессу, пошли искать свежий номер институтской многотиражки «За медицинские кадры». Логика нас не подвела: на третьей странице красовалась карикатура на Раевского, Шермана и автора этой книги. Рисунок сопровождался такими стихами:
Им насытить существо
Было невтерпеж.
Если это естество,
Что тогда грабеж?
Но окончательный «приговор» нам был вынесен в заметке некоего собкора, где сообщалось, что «студенты 4-го курса группы 1 л/ф Раевский, Бронштейн и Шерман ворвались в столовую факультетской хирургической клиники и выпили принадлежащие больным кефир и компот».
Ситуация создалась пренеприятная. О нас могли подумать бог знает что, даже то, что мы немного не в себе.
На самом деле все было чистой ложью. Иногда мы действительно заходили в столовую, и добрая нянечка предлагала вечно голодным студентам чашку чая с хлебом. Но чтобы воровать кефир у больных? Бред!
Какое-то время мы приходили в себя. А потом решили добиваться опровержения. Я, оказавшийся самым решительным — или, вернее, самым разозленным, — отправился к редактору многотиражки Сергею Сергеевичу Спасскому. Он выслушал меня и сообщил, что материал подготовлен Светланой Овчаренко, занимавшей на нашем потоке какой-то комсомольский пост. Тогда я отправился к ней.
— Мне сказали, что надо писать об отдельных недостатках, — заявила она.
— А при чем здесь мы?
— Мне рассказали, что вы...
— Скажи, кто это сделал?
— Не помню...
Я решительно потребовал у нее опровержения. Во-первых, пострадала наша честь, а во-вторых, за приписанные нам проделки можно было запросто вылететь из института. Предупредил и Спасского: «Если не будет опровержения, доберусь до самого верха. Напишу в «Правду».
По-видимому, я говорил убедительно, поскольку уже в следующем номере газеты вышло опровержение. Напечатали его мелким шрифтом, и многие читатели его просто не заметили.
Зато совесть наша была чиста. Ну, а Светлану с тех пор я почему-то больше не видел. Наверное, она предпочитала не попадаться мне на глаза. Тогда я, конечно, был очень зол на нее, сейчас же просто удивляюсь: зачем ей это понадобилось3? Или это нужно было кому-то другому?
Кафедрой терапии заведовал академик Александр Леонидович Мясников -выдающийся клиницист, ученик знаменитого Г.Ф.Ланга. Одновременно он занимал пост директора Института профилактической кардиологии. Высокий, седой и очень импозантный, он покорял одним своим видом. В распахнутом белоснежном халате поверх роскошного костюма он под аплодисменты входил в аудиторию и спрашивал у ассистента: «Любезный, скажите, пожалуйста, какая у нас сегодня тема?» Получив ответ, начинал лекцию. Студенты и аспиранты — особенно, конечно, женская их часть — буквально любовались Мясниковым, а он, вдохновленный хроническим вниманием, напоминал артиста, блестяще исполнявшего привычную роль. Но однажды он — совсем не по своей воле — принял участие в последнем акте настоящей драмы: в марте 1953-го академика вдруг вызвали к постели умирающего Сталина. Допускаю, что Александр Леонидович наблюдал последние конвульсии вождя… Медицинское заключение о его болезни и смерти было подписано, кроме прочих специалистов, и Мясниковым. Еще одним, как вы помните, был тоже преподаватель Первого меда — профессор Тареев…
Я часто думал, что эти люди наверняка знали гораздо больше, чем было сказано в сухом официальном сообщении. И самое главное: от чего умер Сталин? Или от кого?
И если врачи поняли, что вождя отравили, то как вели себя? Покорно поставили свою подпись под заведомо ложным заключением или пытались отказаться? Рассказали кому-нибудь о своих злоключениях или молчали всю оставшуюся жизнь и унесли страшную тайну в могилу? Жаль, что все это уже никто никогда не узнает…
Кафедра госпитальной хирургии располагалась в том же здании, только в другом крыле. На ней царствовал академик Борис Васильевич Петровский -хирург с мировым именем, будущий министр здравоохранения СССР.
Известно, что двум талантам трудно ужиться рядом. Однако Мясников и Петровский были счастливым исключением из этого правила. Они в высшей степени уважительно относились друг к другу, обменивались мнениями, обсуждая диагноз больного. К сожалению, Александр Леонидович умер от инфаркта на 66-м году жизни. Что же касается Петровского, то он прожил на три десятилетия больше и до последних дней сохранял ясность рассудка и хорошую память. Кстати, несколько лет назад он был гостем нашей клиники: врачи многое показали и рассказали мэтру российской хирургии. После чего мы пообедали и выпили. Между прочим, немало...
Кстати, говорят, что в свое время трио академиков — Петровский, президент Академии наук Александров и министр среднего машиностроения Славский, каждому из которых было уже около восьмидесяти, — частенько собирались вместе обсудить общие проблемы. Не обходились без бутылочки, и не одной. Тем не менее беседа не теряла стройности, а резюме было конструктивным и взвешенным.
Из сказанного вовсе не следует, что я поощряю употребление алкоголя, и тем более в немалых количествах. Просто, мне кажется, творческим личностям даже возлияния не мешают, а то и стимулируют умственный процесс. Но бездарям и лентяям подобные «упражнения», конечно, не помогут выдвинуть оригинальные решения и сделать блестящие открытия.
Вскоре на «мясниковскую» кафедру пришел профессор Вадим Семенович Смоленский, блестяще читавший лекции по различным разделам терапии. А на кафедре акушерства и гинекологии восседал профессор Константин Николаевич Жмакин. Он, как, впрочем, и некоторые другие преподаватели, был у студентов темой для шуток. Про него ходила следующая байка: «Моя фамилия Жьмакин, моя профессия — женьщины. Женьщина стоя — это ничего, лежа — это все». Эта короткая пародия, прилипшая к профессору, была несколько неуклюжая, зато точно выражала суть его предмета. Между прочим, он любил не только теорию, но, говорят, и на практике неустанно изучал строение женского тела…
У профессора Жмакина мы действительно многому научились в профессиональном отношении. Поняли мы это на студенческой практике в 1959 году в Северо-Задонске Тульской области. Я и по сей день благодарен персоналу местной больницы, встретившему нас, совсем неопытных врачей, доброжелательно и радушно. Нам сразу доверили горящий страстями участок — под руководством гинеколога Елены Куртовны Райзер мы стали делать аборты.
Надо заметить, что в те годы — не знаю, как сейчас, — это была самая актуальная операция в Северо-Задонске, шахтерском городке, населенном, мягко выражаясь, не очень большими интеллектуалами. Темно было не только в забое, но и в головах его жителей. Из всех доступных развлечений самым популярным была пьянка. Женщины сначала пили самогонку с представителями противоположного пола, а потом предавались с ними любовным утехам, не соблюдая элементарных мер предосторожности. В результате многие «залетали» по несколько раз в год! Поэтому руку на абортах мы, практиканты, набили основательно.
С тем же Северо-Задонском, где студенты нашего института ежегодно проходили практику, была связана одна удивительная, почти невероятная история. Однажды такой же, как и мы, четверокурсник прооперировал женщину с внематочной беременностью в одиночку, поскольку весь персонал больницы уехал… на какой-то важный футбольный матч.
Будущий доктор остался «на хозяйстве» и честно признался родственнику этой дамы, что никогда никого не оперировал, а потому за результат ручаться не может. Но ждать было нельзя: больная теряла кровь… Словом, студент — можно только представить его состояние — открыл атлас, кое-что уточнил и приступил к делу. Подробностей не знаю, а результат известен: практикант марки вуза не уронил — вскрыл брюшную стенку, остановил кровотечение и потом сделал все остальное, что требовалось в таких случаях.
Мы, правда, таких подвигов не совершали, к счастью, важных футбольных матчей во время нашей практики не проходило, но родным институтом и взращенными им кадрами гордились.
В яркой и радостной студенческой жизни были, конечно, и мрачные моменты, и просто глупости. К примеру, атеизм, в котором нас воспитывали, проявлялся во всем, даже в мелочах. Скажем, занятия физкультурой проходили в помещении бывшего храма. Эту страницу студенческой биографии наши поэты увековечили в следующем четверостишии:
Нам, атеистам, — стыд и срам
Ходить так часто в божий храм,
Но в этом храме наш спортзал,
За что нас черт им наказал?
Не хочу лицемерить: я атеист. Но завидую тем, кто верит, верит искренно… По своему жизненному и медицинскому опыту точно знаю, что вера помогает быть честным и порядочным человеком, с ней легче переносить любые лишения и болезни.
Одним из главных прегрешений коммунистов было то, что они вытравили у людей веру в Бога. Смешно, право, видеть, как бывшие члены КПСС и экс-кагэбэшники теперь бьют поклоны перед иконами в церквах. Ведь именно такие люди отдавали кощунственные приказы превращать храмы в спортзалы и склады, уничтожали ценнейшие памятники культуры. Хотя, тут надо не смеяться, а плакать.Так что я, атеист, советовал бы всем быть если и неверующими, но терпимыми к разным религиям.
Без всякого удовольствия — тут бы надо использовать более крепкие выражения — вспоминается «военное воспитание». Предмет довольно скучный, но без успешной сдачи экзамена по нему нельзя было и думать о получении диплома. Больше всего студенты боялись не самого предмета, а перспективы превратиться в военного врача и, соответственно, оказаться в армейской ссылке на 25 лет. Перспектива эта, кстати, была вполне реальной. Называли даже «квоту» — 50 человек. Дело в том, что выпускников военно-медицинских академий не хватало, поэтому бреши заполняли ребятами с «гражданки».
Хорошо еще, если человек попадал в военный госпиталь, там действительно можно получить хорошую квалификацию. Но если распределяли в войска… Солдаты и офицеры — люди в основном молодые и здоровые, врачу же остается скучать и медленно спиваться. Когда еще он попадет на учебу или в госпиталь и попадет ли вообще?
Нам оставалось ждать своей участи еще год. А пока, после пятого курса, нам предстояла обязательная военная подготовка в Гороховецких лагерях под Горьким, нынешним Нижним Новгородом.
Строили их еще при Екатерине II. Но известность эти места приобрели не только по исторической причине. Летом жара тут была дикая — и это при почти полном отсутствии зелени и избытке песка и пыли... Вместе с нами в лагеря привезли студентов Рязанского, Калининского, Горьковского и нескольких других родственных институтов. Перед отъездом нас ехидно напутствовали бывалые студенты: «Вам предстоит всего сорок дней ада, и вы — младшие лейтенанты медслужбы».
Мы, конечно, не очень вдохновлялись подобной перспективой. Но — молодость есть молодость — решили и созорничать: после отбоя, уже в палатках, рявкнуть во все молодые глотки: «Первому дню лагерной службы — п...ц!»
Так и сделали.
Не успел стихнуть наш громкоголосый вопль, как в палатке появились офицеры, скомандовавшие: «Подъем!» После чего нам устроили показательную экзекуцию: длинный марш-бросок с бегом и ползками...
«Школой молодого бойца» руководил капитан Околелов, задавшийся целью довести нас до схожего со своей фамилией состояния. Взводом же, в который я имел несчастье угодить, командовал старший сержант, не только безбожно мучивший студентов, но и беспощадно коверкавший родную речь. На построениях он обычно обращался ко мне так: «Бренштейн! Ну-ка застебнись! Почему растёбнутый ходишь?» Такие «монологи» были у сержанта традиционными, поскольку мне на шею нещадно давила верхняя пуговица. Естественно, я «растёбывался».
Вот еще памятная подробность. Когда мы отказались в столовой есть не очень свежую селедку, нас публично «высекли» — перевели с правого фланга на левый. Во-первых, это был жуткий позор, а во-вторых, нам сообщили, что за этот бунт возможна жестокая расплата: нам могут не засчитать военную практику. Слава богу, все в конце концов обошлось…
Кормили в лагерях неважно: упомянутая уже селедка, каша, картошка и напиток, очень отдаленно напоминавший компот. Мы мечтали о домашней еде и жадно вдыхали запахи, которые неслись из расположенной неподалеку офицерской столовой. У кого были лишние — и в общем-то небольшие — деньги, те могли утолить голод приличным борщом, куском мяса и запить это все лимонадом. В начале практики на это смотрели сквозь пальцы, но однажды доступ к офицерским кушаньям раз и навсегда был прекращен. Как водится, по чьему-то доносу. А ваш покорный слуга получил три наряда по кухне как зачинщик «беспорядков». Моя вина заключалась в том, что я первым проторил дорожку в офицерскую столовую и показал ее остальным.
Надо сказать, что работенка в наряде была далеко не из самых легких — приходилось мыть посуду на несколько сотен едоков, драить котлы высотой в человеческий рост, мыть пол в столовой.
Однако не стал бы утверждать, что пребывание в Гороховецких лагерях принесло мне сплошные огорчения. Были и радости — от общения, например. Там я ближе познакомился с Олегом Корабельниковым, замечательным, добрым и красивым человеком. Мы с ним жили в одной палатке. Он вполне мог бы позировать для художника, задумавшего изобразить кого-нибудь из русских богатырей. Олег был так высок и силен, что мог носить меня, не отличавшегося солидными габаритами, буквально под мышкой. Он вообще всячески опекал и защищал меня, как маленького. Но на самом деле от офицеров чаще всего доставалось ему самому. Особенно от капитана Околелова, невзлюбившего Олега и придиравшегося к нему по любому поводу.
Я, понятно, переживал за приятеля, и однажды меня осенило: надо придумать Олегу, как выражаются разведчики, «легенду». После очередной околеловской придирки я с таинственным видом ему заявил:
— Товарищ капитан, вам бы с Корабельниковым лучше вести себя повежливее.
Околелов насторожился:
— Ты на что намекаешь?
— У него отец...
— Говори, не тяни. Кто его отец?
— Генерал-лейтенант. Может, слышали?
Околелов не слышал, но принял к сведению. И на всякий случай Корабельникова оставил в покое.
…Пишу эти строки, а в горле стоит комок: давным-давно уже нет на свете Олега, ушедшего из жизни всего через несколько лет после окончания института — от острого лейкоза. Я еще встречу эту страшную болезнь на своем пути…
Военные сборы еще больше нас всех сдружили. И думаю порой, что без раздумий махнул бы рукой на свое нынешнее благополучие, чтобы хоть на несколько часов оказаться в том удивительном времени.
Кстати, армейская ссылка на 25 лет, которой я так панически боялся, меня миновала. Так же, как и моих друзей.
...Лето 1956-го. После экзаменов пришло время еще одной сессии — «картофельной». Каждый год всех студентов посылали в подмосковные колхозы и совхозы на уборку урожая. Эта бесплатная рабочая сила должна была хоть как-то выручать безнадежно запущенное «коллективное» сельское хозяйство. Хозяева принимали это как должное и особо о нас не заботились. Жили мы в избах, сон вповалку на полу, все удобства — во дворе и в поле. Впрочем, мне, тогда еще не избалованному комфортом, это не показалось таким уж тяжелым испытанием. Зато были и радости, небольшие, но запоминающиеся, например, танцы по вечерам. Разумеется, без музыкального сопровождения, поскольку эпоха «поющих гитар» еще не наступила. Обычно я играл на губах, а остальные ребята и девчонки под такую «музыку» весело крутились.
Как известно, советское государство использовало студентов, как и солдат, по любому поводу — благо и тех и других было много и им не нужно было платить ни копейки. Например, осенью того же 1956-го в Москву приезжал президент Индонезии Сукарно, с которым СССР в то время очень горячо дружил. И по этому «великому» поводу в новеньких «Лужниках» был устроен большой спортивный праздник, на котором студенты Первого меда изображали радостную массовку.
…Было это в сентябре. Погода стояла очень холодная. Одетые лишь в майки и трусы, мы собственными телами выкладываем на футбольном поле слово «мердека», что в переводе с индонезийского означает «свобода». Уже через несколько минут мы начинаем ощущать на собственной шкуре, что свобода действительно приходит нагая. И в этом, увы, нет никакой романтики.
Как мы завидовали зрителям, которые были одеты в свитера и куртки — по погоде — не в пример нам! Как мы злились на председателя Президиума Верховного Совета СССР Ворошилова, разразившегося почти часовой речью! Примерно так же мы отнеслись и к господину Сукарно, ответившему на приветствия хозяина еще более многословно.
Так, то и дело содрогаясь от порывов ледяного ветра, мы провели перед светлыми очами двух государственных деятелей два часа. Кажется, некоторые «детали» пирамиды простудились.
Потом слегка обмороженным студентам дали посмотреть матч чемпионата СССР по футболу между ЦДСА — так назывался тогда московский армейский клуб — и «Локомотивом». В той игре, острой и зрелищной, победили первые со счетом 4:2. Но и это событие было не основным. В перерыве матча состоялся забег на 5000 метров, в котором Владимир Куц установил мировой рекорд. Естественно, что зрители ревели как бешеные. Мы в том числе…
Раз уж я опять коснулся футбола, вспомню добрым словом мое «Динамо». Бело-голубые играли в пятидесятые годы не просто красиво, а театрально. Иногда — даже остроумно. Был другой футбол — без нынешней хулиганской жестокости, подлых ударов по ногам, подкатов, похожих на изощренные пытки. Никто не хватал за футболку и трусы, нынче же без подобных «раздеваний» не проходит ни один матч любого ранга. Никто не плевался, не симулировал боль, не выпрашивал одиннадцатиметровые. Посмотрите старую хронику — тогда форвард мог обыграть трех-четырех соперников и забить. Сейчас же ловкача и виртуоза «срубят» не задумываясь.
Я ходил на «Динамо» и в «Лужники» за зрелищем, как в Малый, МХАТ и Большой. И жанры были, как в театре: трагедии, комедии, драмы, но всегда со счастливым финалом. Неудачи у моих любимцев случались редко. Но однажды приключилась настоящая беда…
В том же пятьдесят шестом бело-голубые играли на первенство Союза с «Локомотивом». Началось все как положено: минут через пятнадцать динамовцы открыли счет. «Локомотив» сравнял счет, забил еще, еще, еще... 1:4! Но это еще был не конец, а лишь начало конца. Еще гол, снова и опять в ворота «Динамо». Бедный Яшин уже не метался в воротах, а все чаще стоял, почти безучастно наблюдая за происходящим, и иногда зажмуривал глаза, может быть, надеясь, что этот кошмар ему приснился… Нет, это ужас наяву, и он «выглядывает» из двух окошек табло — 1:7!!! Еще минут за десять до конца чуть ли не все динамовские болельщики, и я в том числе, побрели к выходу. Без мата, без злых выкриков — в глубокой тишине. Такое впечатление, что брела траурная процессия…
«Динамо» оказалось очень «злопамятной» командой и через три года отыгралось по полной программе. С той поры я долго не ходил на футбол. Почему пошел на эту игру, не знаю — может, предчувствие подсказало… На этот раз все сидели до финального свистка как привязанные. «Локомотив» ни за что не хотел проигрывать так крупно, отбивался как мог, а «Динамо» напоминало человека, страстно желающего вернуть старый долг. Это удалось. Ошеломляющий реванш состоялся — 7:1!
Я, как и прежде, болельщик «Динамо». Старая любовь не заржавела, но, увы, заметно ослабела. Причиной тому нынешняя игра — бледная, неровная. Все чужое — нравы, речь, люди. Футбольный театр давно закрыт. Так что лучше, чем смотреть на игру новой команды, вспоминать старую — команду моей молодости…
Если на футбольном поле кумиров у меня было больше десятка — одиннадцать выходящих на поле динамовцев плюс запасные, то на 64-клеточной шахматной доске — один4. Я уже признавался к своей любви к Ботвиннику и готов повторить это снова. Но однажды Михаил Моисеевич страшно огорчил меня. Точнее, я был в числе его многих опечаленных поклонников.
…Март 1960-го. В Театре имени Пушкина проходил матч на первенство мира между Ботвинником и Талем. Зал, естественно, переполнен, и вряд ли за всю историю он знал подобный ажиотаж, даже во времена легендарных Таирова и Коонен.
Огромная толпа страждущих — в ожидании новостей — заполнила тротуар перед театром. На заснеженном Тверском бульваре людей тоже немало. Холода никто не замечал. Для болельщиков выставили громадную демонстрационную доску — каждый ход обоих шахматистов встречался гулом, ропотом, эмоциональными возгласами. И часто — аплодисментами.
— Боже, что он делает? — хватался за голову молодой поклонник Таля после очередного хода своего любимца.
— Что надо, то и делает, — отвечает ему болельщик постарше. — Вот смотри, что дальше будет...
И на своей маленькой доске показывает, как, по его мнению, будет разворачиваться эндшпиль.
Однако Таль — «другого мнения». Вскоре кто-то приносит слух, что Ботвинник сдался... Нет, партия продолжается, утверждает другой болельщик, якобы из верных источников. А демонстрационная доска «молчит».
Наконец объявляют, что партия отложена. Но никто не расходится — все ждут участников, а напрасно, шахматисты выходят через другой ход, словно шпионы.
Я несколько раз приходил к Театру Пушкина. И мысленно «давал советы» Ботвиннику. О результатах последних партий узнавал уже только по радио. Потому что разрыв в счете был большой и в пользу Таля. Я, к своему огорчению, понимал: Ботвиннику уже не выиграть. Да и мой эксперт — двоюродный брат Алик Янгарбер — тоже так считал5.
Спустя год я стоял в такой же густой толпе любителей шахмат — уже перед Театром эстрады. На этот раз все завершилось как нельзя лучше: матч-реванш Михаил Моисеевич у Михаила Нехемьевича убедительно выиграл. Надо ли говорить, как я ликовал...
К слову, тогда ходил такой анекдот: «Что такое шахматный матч Ботвинник — Таль? Иудейская война во славу русского оружия».
Вернусь к институтским годам.
Отмучившись на военной практике, я возвратился в Москву. Однако изнуренным я не выглядел, а даже наоборот — окрепшим и загорелым. Учеба вышла на финишную прямую: оставался последний курс.
Трудно было представить, что после шести лет, проведенных вместе, я расстанусь со своими друзьями. И останется на память только наш гимн (Гимн первого МОЛМИ).
Помнишь, друг, как ночь перед экзаменом
Проводили мы с тобой без сна
И какими горькими слезами нам
Обходилась каждая весна.
Помнишь, друг, как мы листали наскоро
Пухлые учебников тома,
Как порой встречали нас неласково
Клиники, больницы, роддома.
Уходят вдаль московских улиц ленты,
С Москвою расстаются москвичи.
Пускай сегодня мы еще студенты,
А завтра — настоящие врачи.
Есть и еще куплеты. Хотя из столицы уезжать, конечно, не хотелось. А потому в последнем куплете мы с большим намеком меняли слова: «С Москвой не расстаются москвичи…»
Снова память воскрешает чудные лица. В последние годы учебы я познакомился с аспирантами моего «крестного отца» — ректора института и заведующего кафедрой оперативной хирургии и топографической анатомии Владимира Васильевича Кованова: Володей Метелицей, Мариной Биленко, Анатолием Хилькиным, Борисом Константиновым, Ольгой Колюцкой. Тогда я и захотел последовать их примеру: поступить в аспирантуру. Забегая вперед, скажу, что мои мечты оказались несбыточными…
Однажды на зачете Кованов спросил, какая артерия лежит на дне пироговского треугольника. Я же, как назло, забыл, что это — артерия lincualis. Ответ мне подсказал аспирант по фамилии Шумаков. Да-да, тот самый, что стал известнейшим хирургом-кардиологом — академиком, директором Института трансплантологии и искусственных органов, ученым с мировым именем. Иногда мы общаемся с Валерием Ивановичем...
В 1959 году Леня Хамишон привел меня в семейство Смирновых. Его глава Владимир Сергеевич был крупной фигурой в системе транспортного строительства. Он почувствовал себя плохо. В клинике Бориса Васильевича Петровского, куда он обратился, поставили диагноз: язва двенадцатиперстной кишки. Вдобавок при исследовании нашли атипические, то есть раковые клетки. Возникла необходимость в операции, которую делал сам Борис Васильевич.
Так получилось, что я, субординатор кафедры госпитальной хирургии, был первым звеном — лечащим врачом Смирнова. Надо мной высилась целая лестница: городской ординатор, ассистент, доцент, профессор, но наиболее часто с больным общался я.
Мы — уже и не помню, по какому поводу, — пришли с Хамишоном в дом на Зубовской площади, где нас встретили сын старшего Смирнова — Шурка и его мать — Екатерина Ивановна. Уже потом я познакомился с ее дочерью Натальей...
Помню, в тот день нас угощали рыбой с картошкой, а Екатерина Ивановна все спрашивала, «что Володеньке можно есть после операции». Она, к счастью, прошла успешно, и вскоре Владимира Сергеевича выписали из клиники.
Так началась наша дружба с Шуркой, конечно, давно уже солидным Александром Владимировичем, которая продолжается более сорока лет. Я был свидетелем многих событиий, в том числе тревожных, одним из таких была болезнь его сестры Натальи… Сегодня нас связывают братские отношения, и как здорово, что он есть в моей жизни.
Пора завершать «институтскую» главу, а я все медлю. Боюсь что-то недосказать, о ком-то забыть.
Тогда, в далеком 1961 году, я покидал медицинский, не только сожалея о потере друзей, но и страшась будущего. Что ждет нас за поворотом жизни в нашей непредсказуемой стране?
…Спустя два десятилетия президент США Рейган назвал СССР «империей зла». Думаю, что немало моих ровесников согласилось бы с ним. Хотя в 1950-1960-е годы мы, понимая многое, боялись в этом признаться.
Люди, выросшие на рубеже сталинских репрессий и хрущевской оттепели, особенно остро чувствовали любую фальшь, больно переживали всякую несправедливость. Проявлялось же это буквально во всем, начиная от статей в партийных газетах до отбора кадров для дальнейшей учебы в аспирантуре и ординатуре.
Не думаю, что за всю многолетнюю историю Первого меда среди его студентов было много столь же талантливых людей, как мой друг Тверской. Даже не потому, что он учился отлично. Блестящая память, энциклопедические знания, высочайшая эрудиция — все это ставило его в первый ряд выпускников института. Он был, несомненно, лучшим среди них. О его способностях знали все: студенты, преподаватели, профессора, заведующие кафедрами. Но...
Александр Тверской, который мог стать светилом отечественной и мировой медицины, уехал по распределению в свою родную Читу и больше двух лет «набирался опыта» в местной поликлинике. Почему и зачем? Разве там ему было место? Быть может, это послужило первым толчком для его будущей эмиграции. Ныне многие жалуются на утечку мозгов из России. Вот один из корней этого явления…
Других моих друзей также распределили не по лечебной медицине: Раевский и Шерман ушли в лабораторию кибернетики Института Вишневского. Меня же направили в одну из районных поликлиник Москвы на должность участкового терапевта. Не о том мы мечтали...
На выпускном вечере, как и положено, произнесли клятву Гиппократа, спели гимн, музыку и слова к которому написали сами студенты. Разумеется, выпили, и достаточно, шампанского. Обнимались и целовались. Смеялись и плакали — в общем, эмоций в тот вечер было немало…
На следующее утро я проснулся, чувствуя себя человеком, которому несколько часов назад сделали операцию. Я ощущал характерную послепраздничную слабость, тосковал по ушедшему и надеялся на будущее. Новенький диплом, лежавший на груде учебников, словно символизировал начало нового времени. На личном же фронте перемены начались еще на пятом курсе, когда я стал мужем. Вскоре мне предстояло стать еще и отцом.
Завершая рассказ о своей студенческой юности, не имею права забыть друзей и коллег, ушедших из жизни. Я уже писал о некоторых из них, но тут не побоюсь задушевных и печальных повторов. Аркадий Шерман, Альберт Аксельрод, Борис Егоров, Миша Кадрор, Матвей Левентон, Олег Корабельников - как больно сознавать, что их уже нет с нами. Увы, это неполный список потерь: ушли в мир иной Гарик Заиров, Женя Огнев, Алексей Мещеряков…
В этом году грядет 45-летие нашего выпуска. Надеюсь увидеться со многими. Не говорю — со всеми, поскольку судьба разбросала выпускников Первого меда по всему белу свету.
Я часто бываю за границей, и нет-нет, да встречаюсь там со своими сокурсниками. Годы изменили облик, но душа у них прежняя, молодая. Они остались теми же ребятами и девчонками, что когда-то танцевали в колхозе под губную гармошку, мерзли на поле «Лужников», пели в институтских капустниках и страдали на экзаменах. И сколько бы лет ни прошло, какие бы расстояния нас ни разделяли, я помню о них. Надеюсь, они обо мне тоже.
1) Наталья Рапопорт. «То ли быль, то ли небыль». – СПб., 1998.
3) На сайте Московской медицинской академии имени И.М. Сеченова я нашел ссылку следующего содержания: «Кафедра факультетской терапии №1. Овчаренко Светлана Ивановна. В 1961-м закончила 1-й ММИ им. И.М. Сеченова по специальности «лечебное дело». С этого времени начала работать на кафедре факультетской терапии 1-го ММИ им. И.М. Сеченова, занимаясь широким спектром проблем внутренних болезней. Дальнейшая специализация в области пульмонологии. В настоящее время является профессором, доктором медицинских наук». Ей же в 2002 году была присуждена премия Правительства России в области образования за создание учебника «Внутренние болезни»… Ужель та самая Светлана?
4) В 1980-1990-е годы я восхищался игрой Каспарова. Гарри Кимович стал, так сказать, моим кумиром №2. Однако первая любовь все равно сильнее…
5) Потом я прочитал, что любители шахмат окружили в фойе театра нового чемпиона мира, а экс-чемпион грустно стоял на сцене. Рядом был его тренер и судья матча. Кто-то попросил у Михаила Моисеевича автограф и задал вопрос: «Вы будете играть матч-реванш?» Тот пожал плечами: «Еще не знаю». Более решительным выглядел его тренер: «Конечно, матч-реванш будет, и Ботвинник обязательно победит».
