Мы работаемс 1993 года
Мы работаем
Консилиум с самим собой «Можно, я у тебя останусь?» «Букет» болезней Никулина Конец надежд и пляски на гробу «Моя» первая знаменитость Предприимчивый Марис Ордынский из Золотой Орды Тюрьма закаляет и укрепляет Разгильдяйство в «кремлевке» Старость — интересное время Мастера культуры против болезнейЧеловеческая память цепляется за ассоциации, врачебная тем более. Когда я вижу на экране телевизора всероссийских знаменитостей, которые начинают что-то рассказывать, я слушаю, отдаю должное их таланту, но то и дело отвлекаюсь: «Кажется, он у меня лечился по поводу...», «А она приходила из-за...». Сравниваю: придя в ЦЭЛТ, они были бледны, растерянны, а теперь совсем другое дело. Приятно, черт побери! Если бы можно было рекламировать работу наших врачей таким образом! Представляете, большой плакат — на нем улыбающееся лицо всенародного кумира и где-то сбоку разорванная в клочья его история болезни. И надпись: «Они исцелились в ЦЭЛТе!» Это правда и шутка одновременно — мы помогли многим. Среди них немало людей известных. Они стали моими добрыми знакомыми, а некоторые — друзьями.
А сейчас о том, что вызывает боль. Хотя с тех пор прошло уже почти десять лет. Признаюсь: из множества смертей, которые мне пришлось видеть, эта потрясла меня особенно. Часто затеваю консилиум с... самим собой. Мысленно предлагаю одни варианты, отвергаю другие. Мучаюсь. И даже если больной был безнадежен и моей вины в его гибели нет, долго не могу успокоиться.
Ушел человек, глубоко опечалены его близкие. И я — нет, не догадываюсь, а точно знаю, какие мысли роятся в убитом горем сознании. Точнее, кого винят люди в трагедии. Конечно, врача. Увы, врача... В этой «шкуре» бывал и я.
А однажды меня сочли виновным не близкие и родственники ушедшего в мир иной человека, а коллеги. Причем люди авторитетные, известные и отнюдь не мои недруги.
Со страниц больших газет они известили страну, что выбранная мной тактика лечения была ошибочной. Их слова обрастали слухами. Можно было открывать новое «дело врачей». Тем более что я «погубил» не рядового гражданина, а всенародно любимого, известного на весь мир артиста.
Юрий Владимирович Никулин — мой большой друг. И самая глубокая укоризна. Дома в папке храню вырезки, собранные мамой, среди них маленькая бумажка. Несмотря на то, что я запихиваю ее подальше, она все время попадается мне на глаза:
«21 августа 1997 года, четверг. Москва. Около 10.30 на 76-м году жизни скончался народный артист СССР, директор Московского цирка на Цветном бульваре Юрий Никулин.
Юрий Никулин поступил в Центр эндохирургии и литотрипсии (ЦЭЛТ) 25 июля для проведения плановой операции. С 5 августа после 30-минутной клинической смерти он находился в реанимационном отделении Центра.
В ночь на 21 августа состояние Ю.Никулина стало критическим, сообщил президент Центра профессор Александр Бронштейн. По его словам, отмечалась декомпенсация практически всех внутренних органов и систем.
Во время пребывания Никулина в ЦЭЛТе для спасения жизни артиста были предприняты беспрецедентные усилия: привлечены лучшие в стране специалисты, использовались лучшие из существующих в мире медикаментов, самая совершенная на сегодня аппаратура. Врачи безотлучно находились около него днем и ночью.
«Это была медицина XXI века», — сказал А.Бронштейн. Однако спасти Никулина не удалось...»
Я часто смотрю фильмы с его участием. Вернее, освещенные им: «Когда деревья были большими», «Ко мне, Мухтар!». Они истинно никулинские. Такие, что невозможно оторваться от экрана, такие, что порой комок встает в горле. И другие его картины — «Двадцать дней без войны», «Бриллиантовая рука», «Чучело»; грустные и веселые, мудрые. Я не искусствовед, и с этой точки зрения разбирать его работы, судить о выступлениях на манеже не могу. Я — врач. Но мы общались не только как доктор и пациент.
...Познакомились в том возрасте, когда редко заводят близких друзей, а произошло это больше двадцати лет назад на каком-то официальном приеме. Подружились не сразу, а много позже, когда случилось несчастье с одним из работников его цирка. Тот был тяжело ранен, лежал в Институте Склифосовского. Юрий Владимирович почему-то позвонил именно мне, попросил помочь с лекарствами. Я выполнил его просьбу, но, увы, того человека спасти уже было невозможно. Может, то несчастье нас сблизило.
Юрий Владимирович со всеми своими болячками — а их у него, прошедшего две войны, было предостаточно — нередко обращался в ЦЭЛТ. И друзей своих тоже приводил сюда. Даже когда Никулину надо было подобрать очки, этим занимались специалисты нашей клиники. Мы сблизились настолько, что даже, если меня одного приглашали куда-то в гости, я звал его с собой. Так, однажды мы с ним явились на пятидесятилетие заместителя начальника ГУВД генерала Егора Яковлевича Рожкова. Естественно, в центре внимания оказался не юбиляр, а Юрий Владимирович. Нет, он не рассказывал какие-то смешные истории, не травил анекдоты. Просто он был человеком такого обаяния и симпатии, что притягивал как магнит. Жил на свете не просто любимый артист, а Никулин России — отечественная гордость и слава. И был при этом удивительно скромным человеком.
...Как-то вхожу в его кабинет в Цирке на Цветном бульваре. Вижу, как сгорбившийся Юрий Владимирович говорит по телефону с мэром Москвы и просит защитить от Соловьева (эту личность на страницах воспоминаний я как мог уже описал) главного врача столичной «Скорой помощи» Игоря Элькиса. Правда, не знаю, было ли успешным заступничество Никулина... Следующий звонок — на телефонный узел: пожилой сотруднице цирка надо установить телефон. Тоже не ведаю о результате, но, думаю, веское слово Юрия Владимировича возымело действие.
Сижу и жду, когда он освободится. А Никулин, отведя трубку в сторону, говорит: «Прости меня, милый, еще две минуты...» А сам продолжил свою благотворительную деятельность еще на полчаса...
Я часто бывал в кабинете Юрия Владимировича и привык к подобным беседам. Он знал, что отказать ему невозможно, хотя и старался не давить авторитетом. Я сидел напротив него и думал: «Такого бы в президенты, депутаты, губернаторы... Им бы его волю, такт, милосердие, не так плохо мы бы жили».
Однажды мы вдвоем поехали на какое-то мероприятие в Московское региональное управление по борьбе с организованной преступностью. Нас очень хорошо принимали, завязались разговоры. И вдруг Никулин исчез. Стали его искать и нашли в вестибюле здания, где он беседовал с солдатами и раздавал им календарики со своим портретом. При этом у каждого паренька спрашивал: «Милый, как тебя зовут?» И всем календарики надписывал.
До сих пор стоит в ушах характерный никулинский говорок:
— Шурик! Здравствуй, милый! Как поживаешь? Давно тебя не слышал, заглядывай, как только сможешь...
Однажды я пригласил его в Центр. Юрий Владимирович засмеялся:
— Желаешь узнать, как я себе чувствую? Вполне терпимо! Хочешь, смешную историю расскажу?
— Лучше расскажешь, когда приедешь... Юрик, ты можешь помочь одному человеку? Время у тебя есть?
— Нет, конечно, но раз такое дело, обязательно приеду.
В клинике лежала девочка, которую изнуряла лихорадка необъяснимого происхождения. Родители почти потеряли надежду на ее выздоровление. Вдруг девочка узнала о том, что сюда, случается, приезжает Никулин, и попросила, чтобы Юрий Владимирович заглянул к ней. Артист был ее кумиром, и она давно мечтала его увидеть.
К ней я и позвал Никулина. Он посидел рядом, подарил девочке фото с автографом, свою книжку. Рассказал несколько смешных историй, пожелал больной скорого выздоровления.
И вскоре — о чудо! — девочке стало лучше...
Сам он за своим здоровьем, увы, не следил. Я пытался вразумлять его по старой докторской привычке, говорил, что надо соблюдать режим, а он только посмеивался: «Шурик, милый! Я два своих тайма уже отыграл, да еще дополнительное время, и сейчас начинаю серию пенальти...»
До сих пор кажется, что в одном из коридоров встретится Юрий Владимирович: улыбнется, остановится, скажет доброе слово — он находил его для каждого. Да еще и повеселит анекдотом. Такие люди, как Никулин, не могут уйти от нас.
Они с нами остаются навсегда...
Его жена Татьяна Николаевна в те дни неотлучно находилась в клинике. Она рассказала, что на одном из деревьев их подмосковной дачи в Загорянке то и дело появляются записочки с пожеланием: «Выздоравливайте, Юрий Владимирович! Мы вас любим!»
Последние дни своей жизни Юрий Владимирович провел в моей клинике. Это время состарило меня на несколько лет. Я далек от мысли оправдываться, убеждать читателей в собственной правоте. Просто хочу рассказать, как все было на самом деле.
Он позвонил мне в начале августа 1997-го. В голосе, вопреки обыкновению, никакого оптимизма. Говорил хрипловато и с большим усилием:
— Здравствуй, Шурик. Как дела?.. У меня? — Неважно... Нет-нет, все расскажу, когда приеду… — И добавил: — Можно, я у тебя останусь?
Он еще не знал, но предчувствовал!
Вскоре Никулин приехал в клинику. Тяжело ступая, вошел в кабинет, под руки его поддерживал водитель. Артист присел, отдышался и сообщил: «Знаешь, Шурик, ночью у меня были боли вот здесь. Жуткие...» Он показал на середину грудной клетки, левую руку и лопатку. Потом он мне признался, что если случится еще один такой болезненный приступ, то он готов покончить с собой…
Долго размышлять над симптомами болезни не пришлось. То была типичная, явная грудная жаба — состояние, характерное для острой стенокардии или начальной стадии инфаркта миокарда.
Разумеется, я сразу определил его в палату. После осмотра решили провести коронарографию. Я уже говорил на страницах книги, что сегодня такая методика — единственная, способная показать истинное состояние сердечных сосудов... Когда закончились исследования и я взглянул на снимок, то испытал настоящий шок: магистральные артерии человеческого «мотора» буквально заволокли атеросклеротические бляшки. Другими словами, сердечная мышца испытывала катастрофический дефицит крови, а потому жизнь великого артиста висела на волоске.
В первые минуты я совершенно утратил способность к размышлениям. Только одна короткая мысль судорожно билась в голове: «Он может умереть прямо сейчас...» Я, никогда не веривший в Бога, стал молить его о милосердии!
Но вскоре взял себя в руки — собрал консилиум, на котором Юрию Владимировичу предписали строгий постельный режим, назначили медикаментозную терапию, чтобы позже выбрать метод хирургического вмешательства...
Тем временем в клинику началось настоящее паломничество. Валом повалили друзья, знакомые Никулина, его сослуживцы, специалисты-медики, многие из которых уговаривали его переехать лечиться к ним.
Однажды я вошел в палату Юрия Владимировича. Он сидел на кровати, печально свесив голову, из-под спортивных брюк торчали худые ноги. Этакий печальный-печальный клоун: совсем не свойственная Никулину роль. Он пронзительно посмотрел на меня и тихо произнес:
— Шурик, я никуда не хочу уезжать. Не бросай меня!
— Конечно, оставайся. Даю честное слово, что буду лечить тебя здесь. Пока не поправишься...
Уверенность моя была зыбкой, ведь кроме закупорки коронарных сосудов у Никулина обнаружилось еще множество недугов, а именно: туберкулез легких, опухоль верхней доли правого легкого, сахарный диабет, цирроз печени смешанного генеза, облитерирующий атеросклероз сосудов верхних и нижних конечностей, катаракта, глаукома и... Впрочем, и такого «букета» хватило бы на несколько жизней. И смертей.
Поэтому сразу отпал вопрос о проведении открытой операции на сердце — Никулин ее просто не выдержал бы. Эту картину я представлял себе достаточно часто и вполне ясно...
В те дни работа превратилась в Голгофу. Мне было страшно за каждый наступающий вечер, за следующие утро и день. Стук в дверь я воспринимал, как знак беды, телефонный звонок — как сообщение о непоправимом. А посетителей в те дни было столько, что хватило бы на месяц обычной работы клиники. Да каких посетителей! Справлялись о здоровье артиста и предлагали любую помощь Юрий Михайлович Лужков и его заместитель Владимир Иосифович Ресин. Приходило множество известных людей, их имена можно перечислять долго. И каждый тоже вопрошал: «Что нужно?»
Звонили из-за границы — предлагали оперироваться в лучших клиниках Европы и США. Конечно, квалификация зарубежных врачей сомнению не подлежала, но везти тяжелобольного так далеко было слишком опасно. Никулин мог умереть в коридоре, на лестнице, в машине или в самолете. Он мог не выдержать путешествия даже на другой конец Москвы...
Лечить и оперировать здесь? Конечно, это дело ответственное, хотя и почетное. Но, откровенно говоря, особых иллюзий я не питал, как и любой коллега, заглянувший в историю болезни Никулина. И потому я мог бы — от греха подальше — передать судьбу Юрия Владимировича в руки других врачей. Однако не стал этого делать, поскольку дал слово другу лечить его у нас.
Я высказал свои доводы сыну Никулина — Максиму и жене — Татьяне Николаевне: «Собираемся лечить Юрия Владимировича здесь. У вас нет возражений?» Они мне доверяли и согласились. Объяснил ситуацию Лужкову. Тот внимательно выслушал и кивнул головой: «Делайте, как считаете нужным. Мы вам верим...»
К работе приступила бригада блестяще подготовленных — уверен, на тот день, лучших в Москве эндоваскулярных, то есть сосудистых кардиологов. По рекомендации директора НИИ фтизиопульмонологии ММА имени Сеченова академика Михаила Перельмана сначала решили «наладить» коронарный кровоток больного, а потом уже решать вопрос по поводу удаления опухоли верхней доли правого легкого. Но у Никулина, как я уже сказал, было обнаружено еще несколько тяжелых заболеваний. Выдержит ли измученное и далеко не молодое сердце артиста подобную нагрузку?
На случай форс-мажора провели экстренную мобилизацию хирургов, анестезиологов, перфузиологов. После консилиума, в котором приняли участие ведущие кардиологи, кардиохирурги, невропатологи и кардиореаниматологи Москвы, захожу в палату к Никулину. Он тут же спрашивает:
— Когда операция?
— Сегодня... Ты не передумал?
— Жить? Нет!
Он, как всегда, шутит. Не будь у него такого чувства юмора, он, может быть, прожил бы намного меньше. И не смог бы, наверное, так долго бороться со смертью.
Никулин сильно ослабел, к тому же его угнетает неизвестность. А так — хоть какие-то перемены.
— Шурик, я не стану задавать тебе дурацких вопросов...
— И правильно. Давай надеяться на лучшее. Ты же знаешь, мы постараемся...
— Знаю.
Он вдруг улыбнулся:
— Ты своим врачам скажи: пусть по-быстрому делают. Некогда мне — «Белого попугая» надо доснять, да и гастроли важные на носу...
Потом был еще один короткий разговор с Максимом и Татьяной Николаевной. Они тоже согласились на операцию. Разумеется, я объяснил, что она будет тяжелой.
Я успел еще раз поразиться характеру Никулина. Человека через несколько минут положат на операционный стол, и что с ним будет — неизвестно. А он рассказывает анекдот! Я его, кстати, запомнил. Может быть, это был последний анекдот, рассказанный Юрием Владимировичем. Жаль, пересказать содержание не могу: есть в нем слова непечатные...
Никулин пытается улыбнуться. Я тоже.
— А другой анекдот, Шурик, я тебе потом расскажу. Ладно? Ну, пошли... И он сам идет в операционную, хотя обычно мы везем туда больного на каталке.
...Мне трудно описывать тот день. Предыдущую ночь я практически не спал, с утра наглотался успокоительных и воспринимал происходящее сквозь пелену легкого тумана. Даже голоса людей вокруг казались приглушенными.
С другими врачами вхожу в святая святых, где уже все готово к операции. Там, кроме врачей ЦЭЛТа, — профессор Владимир Работников из Института имени Бакулева и доктор медицинских наук Михаил Алшибая. Все, естественно, пытаются скрыть волнение. Да, их операционный счет солидный и положительный, но такой операции, как сегодняшняя, еще не было...
Я видел множество операций. И каждый раз в облике врачей, их движениях представлялось что-то мистическое. Неяркий свет, почти ритуальное кружение теней вокруг стола, на котором распростерто тело. Останется ли в нем жизнь?
Ту обстановку я бы назвал состоянием лихорадочного спокойствия. В любой момент могло наступить, как выражаются военные, нештатное состояние.
В сосуд сердца только-только успели ввести проводник. И вдруг...
— Остановка сердца! Реанимация!
Эти три слова прокричал Николай Иванович Чаус — главный научный сотрудник центра хирургии РАМН, возглавлявший бригаду анестезиологов-реаниматологов. Вероятно, во время катетеризации сосуда оторвалась атеро-склеротическая бляшка, закупорившая один из магистральных сосудов. Кстати, на этой версии я настаиваю до сих пор.
Наверное, в тот момент сердце остановилось не у одного Никулина. Только у окружающих на секунды, а у него... Реаниматоры немедленно начинают закрытый массаж, через капельницу вводят лекарства. Но минута проходит за минутой, а уставшее сердце артиста не желает просыпаться. В дело пускают аппарат искусственного кровообращения, а Чаус вместе с Давидом Дундуа, Зазой Кавтеладзе и Автандилом Бабунашвили отчаянно, почти без надежд на успех, продолжают массаж. Ведь с момента остановки сердца прошло уже полчаса, и обычно в таких случаях пациент уже находится на пути в мир иной. И вдруг...
Казалось, что сама судьба смилостивилась и решила дать Никулину и всем нам еще один шанс: сердце артиста заработало! Сначала с перебоями, потом все ритмичнее. Но ситуация оставалась критической. Никто не мог гарантировать, что она не выйдет снова из-под контроля. Тем не менее мы решили еще раз попытаться провести стент для нормализации коронарного кровотока. И это удалось — протез установлен, и появилась надежда, что теперь сердце уже не подведет. Оно «старалось» изо всех сил, но в конце концов последствия той долгой остановки сказались.
Юрия Владимировича отвезли в кардиореанимацию, а все участники отправились в мой кабинет, где пили, признаюсь, не только чай и кофе, а напитки покрепче, разумеется, многократно желая Юрию Владимировичу выздоровления.
Это был первый из пятнадцати дней борьбы за его жизнь.
Ежедневно академик Андрей Иванович Воробьев, главный реаниматолог России профессор В.М. Городецкий, профессор-реаниматолог Э. Николаенко, невропатологи: ныне покойный академик А.М. Вейн, профессора Я.И. Левин и Л.И. Дворецкий и другие специалисты ежедневно осматривали больного и постоянно вносили изменения в лечение. Первые два дня прошли относительно спокойно, без происшествий, однако обольщаться, а тем более строить благоприятные прогнозы было опасно, ибо больной оставался на управляемом дыхании. Никулину было без малого 76 лет, к тому же его сопутствующие заболевания, находившиеся до поры до времени в состоянии «дремоты», начинали давать о себе знать. Вначале появилась мозговая симптоматика — нечто вроде аналога ишемического инсульта, а немного позже начали развиваться симптомы печеночной и почечной недостаточности...
За событиями в ЦЭЛТе к тому времени уже, без преувеличения, следил весь мир. Если в первые дни госпитализации Никулина мы оставались вне поля зрения журналистов, то потом они надолго оккупировали подступы к ЦЭЛТу. Репортеры — не только российские, но и большое количество иностранных — атаковали врачей, медсестер и приставали с расспросами к нянечкам, охранникам и другим служащим, пытаясь любой ценой раздобыть эксклюзив. Особенно неистовствовали фотокорреспонденты, жаждавшие запечатлеть Юрия Владимировича на больничной койке. За подобные снимки они готовы были щедро раскошелиться.
Я, конечно, узнал об этом, но не стал предупреждать, что подобная «услуга» для сотрудника Центра, если о том станет известно мне, ему дорого обойдется. И очень рад, что не оказалось желающих клюнуть на лакомую приманку.
Между прочим, мне самому предложили запечатлеться на фоне лежащего Никулина. Я лаконично отказался, но лишь присутствие посторонних помешало мне открытым текстом послать фотокорреспондента ИТАР-ТАСС в известное место.
Наверное, основная масса журналистов, стремившихся попасть в те дни в ЦЭЛТ, гналась не только за примитивной сенсацией. Многим хотелось показать свою профессиональную удаль, умение добывать «жареные» факты. Конечно, для этого требуется проворство, общительность, находчивость, но ведь это лишь часть профессии журналиста. Другие и более важные свойства — это максимально правдиво, детально обрисовать обстановку, ее проанализировать, узнать мнение компетентных людей, возможно, их прогноз по поводу развития ситуации. Я всегда уважал таких профессионалов и никогда не отказывал им в помощи. Так было и в августовские дни девяносто седьмого года.
Пожалуй, первым журналистом, которому я дал развернутое интервью по поводу болезни Никулина, была корреспондент «Московского комсомольца» Татьяна Рессина. Я все рассказал откровенно, без прикрас, ну а Таня, которую я знаю много лет и в которой еще ни разу не разочаровался, сделала честный материал.
На другой день после публикации, приехав на работу, я увидел в приемной несколько десятков пишущих, снимающих и фотографирующих журналистов. Телевизионщики представляли, по-моему, все существовавшие тогда на ТВ каналы, газетчики — несколько известных изданий, среди которых были «Комсомолка»», «Известия», «Коммерсантъ». Все они хотели получить информацию немедленно и, понятно, из моих уст.
Признаться, я был ошеломлен. Отправить всех восвояси и промолчать? Но тогда в ход пойдут сплетни, слухи. Ведь я понимал, что историю болезни Никулина еще долго будут пристрастно обсуждать, равно как и действия врачей ЦЭЛТа и его директора...
Я решил раскрыть карты — в данном случае, медицинские — всем пришедшим журналистам. Опыт общения с прессой у меня был, но такой, массовый, я приобрел впервые. С задачей, кажется, справился. После первой импровизированной пресс-конференции в тот же день провел еще одну — для других представителей СМИ, которые оказались менее расторопными и явились в Центр позже.
Кому-то досталось меньше информации, кому-то — больше. Некоторых корреспондентов, например, Ольгу Подкопаеву с НТВ я познакомил с бригадой врачей и консультантов, обещавших постоянно давать медицинские сводки.
В те дни практически все выпуски новостей начинались с сообщения из ЦЭЛТа. Мы получили огромное количество писем, в которых нам желали успеха, а Юрию Владимировичу — скорейшего выздоровления. Но в почте находились и послания иного толка — злорадные и издевательские, в которых я оказался главным антигероем. Автора этих строк упрекали, в частности, в том, что я беспардонно использую болезнь известного и уважаемого человека в своих корыстных интересах, а именно: для рекламы своего бизнеса. Кроме того, меня и коллег обвиняли в некомпетентности, а по сути дела в том, что мы «даем» Никулину умереть.
Я повторю лишь то, о чем уже на этих страницах рассказывал. Юрий Владимирович сам пришел ко мне, когда почувствовал себя худо. И хотел лечиться только у меня. И близкие Никулина против этого не возражали.
Что же касается методов его лечения, то можно сколько угодно спорить, правильными они были или ошибочными. Я придерживаюсь, разумеется, первого. Но и у врачей, даже очень квалифицированных и искусных, возникают безвыходные ситуации. Так произошло и с Никулиным. Но только потому, что организм больного был насквозь источен недугами и, в конце концов, устал сопротивляться.
Но это произошло позже. Пока же все жили надеждой. И те, кто следил за болезнью Никулина по сообщениям газет и выпускам теленовостей, и те, кто приезжал в здание на шоссе Энтузиастов на роскошных автомобилях и в сопровождении эскорта.
Возможно, их действительно волновало состояние Никулина. Но со стороны это выглядело слишком явной рекламной акцией, событием для галочки: человек «с верха» всегда в гуще событий, радостных и печальных. Он уверен в себе, владеет ситуацией и обязательно поможет тем, кто угодил в беду.
Но какой совет врачам — специалистам высокой квалификации — может дать человек, далекий от медицины? Прилагать больше сил? Доктора и так стараются. Употребить все свои знания? Но они и без того выкладываются полностью.
Поэтому меня лично высокопоставленные визиты не слишком радовали. Надо было то и дело встречать делегации, говорить им какие-то дежурные слова, кивать головой, вежливо улыбаться. В обычное время я бы обрадовался такому вниманию к своей персоне, но, когда совсем рядом умирал Никулин, мне было совсем не до тонкостей этикета…
Позже меня спрашивали, зачем я позвал в клинику председателя кабинета министров Черномырдина? На одиннадцатый день после операции Виктор Черномырдин приехал сам. Держал себя просто, и его интерес к больному казался естественным, а отнюдь не дежурным. Я видел это по внимательным глазам премьера и неторопливости, с которой он обходил ЦЭЛТ, беседовал с врачами, Татьяной Николаевной. Он, не перебивая, слушал комментарии академика Воробьева. Когда его привели к Никулину, Черномырдин остановился перед распростертым на кровати, опутанным проводами и шлангами артистом, и долго, сжав губы, смотрел на его лицо. Словно хотел о чем-то спросить...
Виктор Степанович вполне мог обойтись коротким, сухим, 20—30-минутным визитом, но пробыл у нас часа три. Уезжая, он сказал: «Я удостоверился, что вы делаете все, что нужно. И для Юрия Владимировича здесь есть все необходимое».
В тот же день позвонил Президент России Ельцин. Я снова обрисовал ситуацию, а Борис Николаевич пожелал нам успехов в борьбе за жизнь Никулина. Разговор был сухим и официальным — без эмоций, в отличие от общения с Черномырдиным. Потом трубку взял Андрей Иванович Воробьев, который в то время был одним из лечащих врачей главы государства. Он заверил Ельцина, что делается все возможное и невозможное для спасения Юрия Владимировича.
Но шансов на спасение артиста становилось все меньше. Да, роковую роль сыграла остановка сердца. Как я уже сказал, стали нарастать явления печеночной и почечной недостаточности. Консилиумы шли за консилиумами, но новые методики оказывались безрезультатными. Даже по внешнему виду докторов, по их удрученным, усталым лицам можно было представить крайнюю тяжесть ситуации. Ничего обнадеживающего не смогли сообщить и зарубежные коллеги, например, мэтр мировой кардиологии Майкл Дебейки.
Должен признать, что в последние дни болезни Юрия Владимировича исчезла даже малейшая надежда на его выздоровление. В наши дни врачи могут многое, но они, увы, не в силах отменить смерть...
В СМИ появилась масса публикаций, посвященных Юрию Владимировичу. В некоторых стала распространяться версия о якобы неправильном, ошибочном лечении. Ее высказывали не только малосведущие в медицине журналисты, но и специалисты. Разумеется, каждый вправе высказывать свое собственное мнение. Но оценка происходящего должна строиться на реальных, проверенных фактах. Здесь они все честно изложены…
Я очень благодарен людям, которые меня поддерживали, старались разогнать «темные облака». Однажды ко мне пришел на прием Галлай, знаменитый летчик-испытатель, Герой Советского Союза. После консультации поговорили на разные темы, вспомнили Никулина, которого Марк Лазаревич хорошо знал.
— Переживаете?
— Конечно. Тем более... Да вы же знаете, сколько слухов мерзких пошло.
— Ну и что?
— Как «ну и что»?
— Александр Семенович! Вы же серьезный человек...
Галлай посмотрел на меня с сожалением. Вроде взрослый человек, а простых вещей не понимает.
— Не обращайте ни на кого внимания! Вы сделали все что могли.
— Спасибо...
— Я обязательно к вам приду лечиться еще не раз. И всех знакомых приведу.
Кроме Марка Лазаревича были, конечно, и другие люди, которые поддержали меня. Среди них — Татьяна Николаевна Никулина, которая, невероятно, но факт, нашла в себе силы объективно оценить старания медиков. Не было никаких недовольств, и она везде — в газетах, на телевидении — произносила только слова благодарности врачам, хотя никто не упрекнул бы ее, если бы она дала волю чувствам. Но она не позволила себе такого, потому что видела, как в клинике относились к ее мужу. Про врачей она говорила: «Мои родные...» Эти слова она несколько раз повторяла во время болезни Юрия Владимировича и потом, когда спустя несколько лет приходила в ЦЭЛТ. Согласитесь, так обращаются к друзьям, близким людям и только к тем, кому безгранично доверяют...
Главу о Никулине хотел бы закончить одним странным, а может быть, даже комичным эпизодом из моей жизни, о котором, к сожалению, не узнал Юрий Владимирович.
После похорон Никулина ко мне подошел человек, представившийся другом Никулина, с просьбой помочь ему, как он выразился, «по медицинской части». Несколько раз я видел его в ближайшем окружении Никулина и поэтому сразу же согласился. Мой новый знакомый сообщил, что работает «там, наверху», уважительно подняв палец. Он дал понять, что является военным советником Президента России. Много работает, недосыпает, часто вылетает в «горячие точки» и мало зарабатывает.
Он просил меня помочь пролечить и протезировать зубы. Так как эта процедура достаточно дорогая, Юрий Иосифович (так звали этого человека) просил дать ему скидку.
Я, конечно же, согласился. Однажды «военный советник» пришел ко мне в форме генерала армии со звездой Героя Советского Союза. В очередной раз пожаловавшись на занятость и усталость, ночные бдения с президентом, он отправился к стоматологу. У знакомых мне помощников Б.Н. Ельцина я спросил о нем, но никто не мог подтвердить или опровергнуть эту информацию. В телефонной книге кремлевской спецсвязи его фамилии не значилось.
Поскольку у меня закралось серьезное подозрение, я попросил наши спецслужбы добыть мне информацию об этом человеке. Я предоставил им его фамилию, имя и отчество, домашний адрес и телефон. Через 2 или 3 дня я получил ответ: гражданин Ройкеев Юрий Иосифович, 60 лет, дважды судимый, в настоящий момент нигде не работает, выдает себя за генерала Российской армии. Ужас!!! Моей злости и возмущению не было предела.
Последняя встреча с ним достойна театральной постановки. Я его изобличил, угрожая тюрьмой, сказал, что в моей приемной федеральная служба охраны готова надеть на него наручники. Знакомый страшно испугался, на коленях просил прощения и обещал, что никогда больше наши пути не пересекутся.
Прошло какое-то время, я забыл об этом негодяе и вспомнил только сейчас, когда пишу книгу.
Я хорошо знаком с еще одним человеком из мира циркового искусства — клоуном Олегом Поповым. В свое время он был так же знаменит, как Никулин, или еще больше.
Большая клетчатая кепка с торчащими из-под нее соломенными волосами, огромные ботинки и накладной красный нос Попова вызывали гомерический хохот. Но, разумеется, люди потешались не только над атрибутами клоуна, а над его поразительным умением веселить. У него было много номеров, но особенно хорош был красивый и трогательный, в котором Олег Константинович пытался «приручить» солнечный зайчик. В конце концов ему это удавалось — клоун «сворачивал» световой овал в яркую звездочку и уносил с собой в авоське.
Я никогда не считал себя заядлым любителем цирка, но на Попова ходил с удовольствием. Мы познакомились и сдружились. Он и в жизни оказался симпатичным и веселым человеком. Каждый раз он ошеломлял меня какими-то сюрпризами. Например, однажды, демонстрируя номер по «распиливанию» женщины, вдруг на весь цирк закричал: «Бронштейн, инструмент!» Я не на шутку испугался, решив, что сейчас он потащит меня на арену. Обошлось...
Во время другого номера, уже не помню как связанного с рыбой, он вдруг назвал ее фаршированной. Зрители ничего не поняли, а мне все стало ясно — мы с женой приглашали его на ужин и сообщили, что там будет именно это угощение. Однако конкретную дату долго не сообщали. Вот Олег Константинович и дал понять, что устал ждать свой лакомый кусочек.
Летом 1980-го в Цирке на Цветном бульваре праздновали 50-летие клоуна. Перед торжеством заходим на расположенный по соседству Центральный рынок и покупаем большое расписное узбекское блюдо и громадную дыню, решив, что подарок получился красивым и необычным. Но, войдя после праздничного спектакля в банкетный зал, мы с женой замираем: все столы уставлены такими же, как наше, блюдами. А на них — дыни. Оказывается, в Москве гастролировал узбекский цирк, и коллеги Попова решили устроить ему пиршество. А мы с Инной каким-то образом «угадали» их мысли...
Когда Попов эмигрировал, я очень удивился. Хотя, если вдуматься, ничего странного в его поступке не было. Накануне от рака умерла жена Саша. Артист тяжело переживал потерю, тосковал... Прошло время, он отправился на гастроли в Австрию, встретил там женщину по имени Габриэла. Она ему понравилась; но Олег ее номер телефона потерял. Потом, к счастью, нашел. Позвонил, но объясниться не смог, поскольку немецкого не знает, как и она — русского. И все-таки они встретились. Теперь живут вместе и счастливы, хотя Попов старше жены на тридцать лет. Несколько лет назад я был в Бельгии и позвонил оттуда ему домой, в Германию, он живет в маленьком живописном местечке, почти деревушке: Эгльауфштайн, недалеко от Нюрнберга. Гастролирует с шапито по Европе, по родине совсем, по его словам, не скучает, поскольку смертельно обижен на власть, нещадно ограбившую его во время так называемых реформ. Взамен она дала народному артисту, гордости российского цирка, нищенскую пенсию. По этому поводу Олег очень негодовал и сопровождал свои длинные тирады изощренными ругательствами.
Первой знаменитостью, с которой мне посчастливилось встретиться, был Иван Семенович Козловский. Непревзойденный тенор Большого театра, исполнитель партий Ленского в «Евгении Онегине», Йонтека — в «Гальке», Юродивого — в «Борисе Годунове». Несколько раз, еще в студенческие годы, мне довелось слушать его божественное пение. В то время шло негласное, но почти нескрываемое соперничество Козловского и Лемешева — другой звездой театра и тоже исполнителем роли Ленского. Кто был лучше — Иван Семенович или Сергей Яковлевич, честно говоря, не знаю. Да и знатоки оперного искусства часто признавали «ничью» в заочном споре двух великих певцов.
Я познакомился с Козловским, когда работал в проктологической клинике профессора Рыжих. Александру Наумовичу в свое время пришлось избавлять певца от какой-то напасти, после чего они подружились. Может быть, даже восхищались друг другом, поскольку оба были в своих делах истинными мастерами. Оба время от времени звали друг друга в гости, но если Рыжих охотно и с удовольствием посещал Большой, то Козловский приезжал в клинику редко и без энтузиазма, ибо она навевала на него невеселые воспоминания о болезненной процедуре. И лишь однажды — в 1967 году — певец откликнулся на приглашение, когда Александр Наумович собирался отпраздновать свое 70-летие. Впрочем, отмечал он его далеко от больницы, а потому отрицательные эмоции для тенора исключались. Ну, а мне было поручено доставить Козловского на торжество.
С волнением вхожу в знаменитый дом на улице Неждановой, чьи стены ныне буквально усыпаны мемориальными досками. Лифт поднимает меня на последний этаж, дверь открывает седовласый хозяин, дружелюбно здоровается и приглашает в двухэтажные (!) апартаменты, поражающие своей роскошью. Комнаты уставлены старинной мебелью, на полках, в книжных шкафах — множество книг. Большой черный рояль, видевший и ощущавший прикосновение к своим клавишам рук многих талантливых музыкантов. Стены увешаны фотографиями, которые я судорожно пытаюсь рассмотреть и кое-кого на снимках узнаю, но время «просмотра», увы, ограничено.
— Как здоровье Александра Наумовича? — интересуется Козловский.
— Спасибо, как будто неплохо.
— Замечательно... А где, скажите, будут проходить торжества? В станкоинструментальном институте? Отлично, едем...
Иван Семенович с улыбкой одевается, берет в руки видавший виды кожаный портфель, и мы выходим из подъезда. В тот вечер Козловский спел среди прочих арий «Застольную» из «Травиаты». И еще кое-что дуэтом с той самой певицей. Когда на ее слова «Любовь не всем известна...» он отвечает: «Известна мне она...» — зал взрывается аплодисментами.
После исполнения я проводил Ивана Семеновича до машины и с восторгом пожал его руку. Больше мне видеть его никогда не доводилось, но, слыша его голос, неизменно вспоминал наше короткое общение.
Вскоре я познакомился со звездой Большого театра — Марисом Лиепой. Правда, тогда он только начинал «сверкать». Нас свел, кажется, мой приятель Василий Чаянов. В данном случае интересы оказались взаимными — танцовщику понадобилась медицинская помощь, я же был в восторге от предложения посмотреть спектакль с его участием... Нет, пожалуй, я ошибаюсь, когда мы познакомились, Марис был совершенно здоров и готовился к постановке балета на музыку Вебера «Приглашение к танцу», а назывался он: «Видение розы».
Я побывал на премьере — настоящем празднике музыки и танца, в котором царили Лиепа и Наталья Бессмертнова. Под грохот оваций их засыпали цветами, а вечером веселая компания отмечала это событие в гостях у Лиепы в уже знакомом мне доме на улице Неждановой.
После этого мы не виделись несколько лет, и однажды Марис объявился в клинике — вот тогда ему действительно понадобилась помощь. Он пришел ко мне на обследование. После выяснения диагноза ему назначили лечение. Делалось это в обстановке строгой секретности, поскольку Большой театр собирался на какие-то важные зарубежные гастроли, и если бы в дирекции прознали о недугах Лиепы, то могли бы оставить артиста дома. Понятно, что Марис, талантливый и яркий исполнитель, стремился к известности и, что тоже логично, хотел хорошо зарабатывать. Болезнь ставила крест и на том и на другом. Врачи же клиники ангажемент Лиепы спасли...
Позже я видел «Жизель», где он вдохновенно танцевал графа Альберта, любовался его Принцем в «Лебедином озере» и Крассом в «Спартаке». Последний спектакль стал легендарным для всей творческой группы во главе с режиссером Юрием Григоровичем, которого наградили Ленинской премией.
Горжусь знакомством с Марленом Мартыновичем Хуциевым, поставившим замечательные фильмы: «Весна на Заречной улице», «Июльский дождь», «Два Федора». Но была еще одна лента — «Застава Ильича», прославившая его и одновременно доставившая столько неприятностей. Хотя первое было гораздо позже второго. На обсуждении картины сумасбродный и вспыльчивый Хрущев вознегодовал, особенно по поводу эпизода, где отец не может помочь сыну советом. Никита Сергеевич посчитал такой эпизод далеким от жизни...
Но режиссер не стал каяться, хотя и признал «отдельные ошибки». Зал, набитый партийными функционерами, недовольно гудел. Когда же стал выступать сценарист Геннадий Шпаликов, то сановная публика пришла в ярость. Он заявил, что имеет право на ошибку и просит присутствующих не судить их картину слишком строго. Хорошо, что на дворе был 1963-й, а не 1937-й, и обоих не расстреляли, а приказали сделать поправки. Новый вариант фильма под новым же названием — «Мне двадцать лет» — спустя два года получил приз венецианского фестиваля (уже после смещения «государственного критика»).
Я бывал у Хуциева на «Мосфильме», приходил к нему домой. Однажды устроили посиделки у меня. В тот вечер кроме него был еще один гость. Накануне Марлен Мартынович позвонил и спросил:
— Саша, ты не против, если я захвачу с собой приятеля?
Хуциев появился с Тодоровским, с которым они давно вместе работали: тот был оператором в нескольких картинах Марлена Мартыновича, а в одном фильме — «Был месяц май» — снялся. Петр Ефимович пел военные песни, а я исполнял популярные в те годы шлягеры. Насколько я помню, Хуциев больше хвалил меня, а жена — Петра Ефимовича...
С Хуциевым меня познакомил Станислав Любшин. Сейчас с трудом верится, что он уже разменял восьмой десяток, я ведь помню его другим: быстрым в движениях, обаятельным, с открытой улыбкой, хотя и в незапланированной роли больного. О недуге, естественно, распространяться не стану, скажу лишь, что он не вызвал особого беспокойства. Заодно, как выражался Любшин, «Славе можно будет отдохнуть от славы»: роль советского разведчика Иоганна Вайса-Белова в фильме «Щит и меч» превратила его в настоящую знаменитость. Так же как Вячеслава Тихонова в семидесятых годах прославила роль Штирлица-Исаева.
Любшину я обязан знакомством с другим режиссером — Ордынским. В фильме «Красная площадь», который он поставил, Слава перевоплотился в комиссара Амелина. Вообще, картина получилась красивой, хотя идеологии там было немало. Но тогда ее умели совмещать с чувствами, переживаниями, и получались очень человечные фильмы...
Фамилия режиссера, увы, почти забыта, что неудивительно, умер двадцать лет назад, и его фигура скрылась в сумраке времени. К сожалению, это удел многих, даже великих талантов. О них вспоминают лишь по случаю или в дни больших юбилеев. Но я очень уважал Ордынского. И за характер, и за талант. Он снимал очень душевные фильмы, таких уже не делают. Хорошие, качественные — есть. Содержательные — тоже, а вот душевные, чтобы трогали, волновали, — нет. Лично я в последнее время подобных не встречал. А хочется... «Человек родился», «Сверстницы», «Первая любовь», многосерийная лента «Хождение по мукам» — это его, Ордынского, картины. Редко, но случается, по телевизору их показывают — я смотрю и вспоминаю Василия Сергеевича. Не только его, но и людей, которые были рядом...
Однажды, в День Победы, Ордынский пригласил меня с женой на свою дачу на станции Пионерская, что по Белорусской дороге. Гостей он встречал рюмкой водки, куском черного хлеба и соленым огурцом. Компания собралась в основном из киношников, среди которых были режиссеры Владимир Басов и Михаил Швейцер.
Настроение было отменное, а потому все веселились как умели. Довольно много пили и не меньше пели. Да так громко, что наши нетрезвые голоса разносились далеко за пределами участка Ордынского. Звучало это так:
По газонам зеленого парка
С пионером гуляла вдова,
Пионера вдове стало жалко,
И она пионеру дала...
Соло звучало в исполнении Басова. Ему подпевала Софья Абрамовна Милькина — жена Швейцера и, по совместительству, его второй режиссер:
Как же так, вдруг вдова
Пионеру дала?
Эй, друзья,
Растолкуйте вы мне...
Другие слова подхватывал «хор»:
Потому что у нас каждый молод сейчас,
В нашей юной, прекрасной стране...
Я однажды спросил у Василия Сергеевича, откуда у него такая интересная фамилия. Может, далекие предки были жителями Золотой Орды?
— Все возможно. Но слышал я, что моих родственничков выкупили из татарского плена и поселили у какого-то князя... В Новосибирской области есть село Ордынское, и там моих однофамильцев множество. Они, наверное, точно знают, откуда корни пошли.
— Вы не хотите фильм снять о своей родословной?
Он улыбнулся:
— Бросайте свою медицину, садитесь за сценарий. И сниму!
Еще одно известное имя в кино — оператор Владимир Нахабцев. Нас также познакомил Любшин. Кажется, это был 1969 год. Нам с Володей по 30. При обследовании у Нахабцева была обнаружена язва двенадцатиперстной кишки, а поскольку никаких клинических проявлений болезни не было, я в нарушение всяких медицинских принципов пригласил его домой, и мы прилично выпили. Так началась наша дружба, которая длилась более 30 лет.
Лучшие фильмы Рязанова и Нахабцева я не забуду никогда. Иногда мы вместе отдыхали, Володя делился со мной самыми сокровенными тайнами жизни и работы. После каждой новой картины мы вместе радовались его успехам. Порой мне кажется, что Нахабцев мог бы стать потрясающим кинорежиссером и сделать много для российского кинематографа. К сожалению, тяжелая болезнь сломила его, и великий оператор умер, едва перейдя 60-летний рубеж. Вечная ему память. У Нахабцева было много творческих замыслов, которые он осуществить не успел. Сейчас его дело продолжает сын, тоже Владимир.
Герман Лавров был двоюродным братом Нахабцева, выдающимся кинооператором, снявшим с М.И. Роммом «9 дней одного года», «Обыкновенный фашизм». Годы доброй и нежной дружбы связывали меня с этой прекрасной семьей. Гера мне много рассказывал о Михаиле Ильиче Ромме, о премудростях профессии кинооператора. Как мы переживали за него, когда с острым инфарктом миокарда Лаврова госпитализировали в одну из итальянских клиник. Тогда все обошлось. К сожалению, болезнь не пощадила Германа. Он умер, не дожив до 60 лет. Дружил я и с его дочерью Натальей, она работала со мной в 7-й больнице.
...Однажды прихожу на работу — еще в «семерку» — и вижу у моих дверей скромно, как обычный пациент, стоит Зиновий Ефимович Гердт. Мы поздоровались, вошли в кабинет и словно продолжили прерванный несколько минут назад разговор. Так велико было его обаяние... Артист пришел по совету моего коллеги: у него заболела супруга — Татьяна Александровна, а диагноз врачи установить не смогли. Он очень переживал и просил помочь.
К счастью, ничего опасного у Татьяны Александровны я не нашел, но еще долго был благодарен судьбе за то, что она свела меня с этой удивительной семьей. Несколько раз я был в гостях у Гердта и каждый раз поражался, сколько же он всего знает, какой он мудрый и остроумный. А как он читал стихи! Чаще всего это были Пастернак, Блок, Пушкин. Его голос был неповторим — одна дамочка даже сказала, что «хотела бы ребенка от обладателя такого тембра». А Тодоровский придумал ему короткую, но точную характеристику-восклицание: «О, майн Гердт!»
Зиновий Ефимович был красив, да-да, этот старый, больной человек неотразим! Потому что на его лице никогда не гасла мысль. Он был разный — то задумчивый, то веселый. Говорил немного, но всегда «попадал» в цель. Был он удачлив, знаменит, но знал ли, что такое счастье? На подобный вопрос Гердт ответил в интервью, вышедшем уже после его смерти: «Я этой дамы не встречал». Грустно, хотя, думаю, Зиновий Ефимович слегка кокетничал перед уходящей жизнью.
Вспоминаю его 80-летие, а по сути — прощание. Сомневаюсь, что он хотел появляться на публике, но друзья понимали, что если он не выйдет на сцену сейчас, то не сделает этого уже никогда. Думаю, что для Зиновия Ефимовича было невероятным испытанием смеяться и шутить, зная, что срок его пребывания на земле близок к концу.
Я ему периодически звонил, справлялся о здоровье. Он отвечал односложно: «Так себе», «Терпимо». А однажды произнес с невыразимой грустью: «Ничего. Уже ничего...» Ну, а после юбилея я не находил в себе сил набрать его номер. Вообще, это ужасно, когда врач ничем не может помочь больному, но вынужден произносить какие-то успокаивающие слова. Все равно что выписывать капли от насморка при тяжелой стенокардии…
Полтора месяца я имел возможность общаться с Окуджавой. Было это в конце восьмидесятых — все в той же «семерке». Увы, наши разговоры были, как правило, короткими: Булат Шалвович выглядел угрюмым. Говорил, что не может найти себе здесь места: одному в палате не сидится и не лежится, на людях еще хуже — пристают с расспросами, рассказывают о своих болячках. Только раз, когда Окуджава стоял возле лифта с сигаретой, он заговорил со мной. Сначала о перспективах выписки, потом вдруг... о еде. Наверное, потому, что приближалось время обеда, из столовой потянулся запах мясного. Хотя он был типично общепитовский, а потому не аппетитный, у поэта почему-то возникли ассоциации с деликатесными кушаньями.
— Знаете на Арбате ресторан «Риони»? Я жил недалеко... — Окуджава неожиданно улыбнулся. — Однажды я с ребятами жареного гуся из кухни украл. Потом устроили на чердаке пир с вином... Смешно сейчас, но тогда я мечтал стать таким, как сосед по двору. Костя Ежик его звали... Он успел посидеть в тюрьме, щеголял в тельняшке, из-под кепочки — лихой чубчик.
Конечно, мне хотелось услышать его песни, но понимал, что настроение у него, мягко говоря, не концертное. Зато потом Булат Шалвович меня несколько раз приглашал на свои выступления.
Однажды он почему-то позвонил мне во время съезда народных депутатов. Многие, наверное, помнят, что его показывали долго и часто, и эти трансляции смотрели с не меньшим вниманием, чем, например, чемпионат мира по футболу. Всеми овладела сладостная эйфория надежды — скоро начнется новая жизнь.
— Смотрите телевизор?
— Смотрю, Булат Шалвович.
— Как думаете, выйдет толк из всех этих разговоров? Я вот надеюсь, но, честно говоря, не сильно…
— Почему? Ведь сколько умных людей появилось!
— Знаете, я устал верить… Но продолжаю надеяться…
В 1997-м я, будучи в Париже, зашел в гости к своим близким друзьям — бывшему министру печати России, а тогда представителю России в ЮНЕСКО Михаилу Федотову и его жене Маше, дочери известного актера Глузского.
— Ты знаешь, что Окуджава сейчас в Париже? — спросил в разговоре Михаил. — Где остановился? Буквально в двух шагах отсюда... Вернее, этажом ниже.
Я тут же загорелся:
— А можно к нему зайти?
— Не стоит, он чувствует себя неважно — грипп где-то подхватил…
Это было в начале июня. Позже, когда поэта положили в госпиталь, в Париж приехал Глузский, который был дружен с Окуджавой. Оба договорились по телефону, что в Москве обязательно встретятся, посидят за рюмочкой...
Не довелось: 13 июня Булат Шалвович умер в военном госпитале в пригороде Парижа. Грипп перешел в воспаление легких, потом началось кровотечение — открылась язва. Его перевели в реанимацию... Как лечили Окуджаву, не знаю, а потому комментировать действия французских коллег не имею права.
Когда я начинал писать эту книгу, в которой хотел рассказать о своих друзьях, народный артист СССР Георгий Степанович Жженов был жив. Правда, он болел, но я, зная его стойкий и жизнелюбивый характер, надеялся, что все обойдется. Увы... Жженову перевалило за 85, когда он приехал на обследование в ЦЭЛТ. Трудно поверить, но у него не нашли никаких серьезных отклонений; даже склеротические бляшки отсутствовали, которые, как правило, есть у каждого в этом возрасте. Я поинтересовался: «Какая у вас наследственность?» Георгий Степанович ответил: «Наверное, все-таки приобретенная — в годы тюремной и голодной молодости. За это «спасибо» товарищу Сталину...»
Судьба его действительно не жаловала, но подарила долгую жизнь. Два с половиной года он пробыл в питерских «Крестах», шесть лет отсидел в лагерях Колымы, еще шесть — в Норильске. Ужас! Но удивительное дело — годы заключения «очистили» организм актера, в том числе сосуды, от «загрязнения», хотя я, конечно, никому не пожелаю такого способа профилактики атеросклероза. Намного больше ему помог здоровый образ жизни уже на свободе: насколько я знаю, Жженов никогда не курил, не злоупотреблял спиртным...
Встречаясь с ним, я мысленно желал артисту здоровья и хотел увидеться на столетнем юбилее. К сожалению, суровая жизнь вносит в наши планы неожиданные и трагические коррективы... Жизнь этого человека, сыгравшего больше ста ролей в кино и театре, сама похожа на кино. Он достоин восхищения — столько пережить, испытать, но не сломаться, не озлобиться! Никогда не забуду его неповторимую улыбку, мягкую речь, внимательные глаза.
Когда телеведущий Караулов пригласил меня на свою передачу «Момент истины», он стал терзать меня буквально с первых минут съемки… В том выпуске «Момента истины» мы говорили, в частности, о знахарях и экстрасенсах, обсуждали нелегкую жизнь врачей в России. Вспомнили и смерть известного космического конструктора, академика Сергея Королева в январе 1966-го. Ее подробности я узнал от своего учителя Рыжих.
Умер Королев внезапно, а потому причины его ухода казались непонятными и даже загадочными. Да и сейчас его смерть остается в потемках. В той передаче я реконструировал версию профессора и хочу ее повторить... В медицинском заключении, опубликованном в «Правде», причина болезни и смерти Королева излагалась коротко:
«Тов. С.П. Королев был болен саркомой прямой кишки. Кроме того, у него имелись: атеросклеротический кардиосклероз, склероз мозговых артерий, эмфизема легких и нарушение обмена веществ. С.П. Королеву была произведена операция удаления опухоли с экстирпацией прямой и части сигмовидной кишки. Смерть тов. С.П. Королева наступила от сердечной недостаточности (острая ишемия миокарда)».
Заключение было подписано, в частности, министром здравоохранения СССР профессором Борисом Петровским и другой знаменитостью, тоже профессором, Александром Вишневским. Факт, на который я обращаю внимание не случайно... Что же касается текста, то там все верно. Однако отсутствуют некоторые, но очень важные, детали.
Действительно, у Королева был обнаружен полип прямой кишки, который решили удалить в кремлевской больнице. Операцию взялся делать Петровский — блестящий хирург, тем не менее в вопросах проктологии разбиравшийся слабо. А потому Борис Васильевич предложил Вишневскому партнерство, хотя их отношения, мягко говоря, не отличались теплотой. Можно расценить этот поступок двояко: опытный коллега поможет советом, заодно с ним можно разделить ответственность. Уж очень авторитетный пациент ложился под нож...
Уже во время операции у Сергея Павловича в полипе обнаружили рак, и было решено удалить прямую кишку. Однако трудности начались еще раньше... В очень короткую шею конструктора никак не удавалось ввести ларингеальную трубку для проведения наркоза. И врачи воспользовались эфирно-масочным наркозом, с помощью которого оперировал раненых солдат и офицеров во время Крымской кампании еще в середине XIX века (!) знаменитый хирург Николай Иванович Пирогов.
Впрочем, несмотря на допотопный наркоз, Королев мог перенести операцию. Однако Сергей Павлович был больным человеком: в сталинских застенках, где он имел несчастье оказаться перед войной, его много били и, в конце концов нарушили ему целостность шейных позвонков. К тому же академик страдал ожирением и перенес инфаркт. На таком отягощенном фоне дышать эфиром несколько часов ему было не то что противопоказано — невозможно. И у конструктора остановилось сердце... Вишневский в операции участвовал и поставил свою подпись в медицинском заключении, то есть разделил ответственность со своим недругом.
Но вот странное обстоятельство. Профессора Рыжих, который был самым большим и непререкаемым авторитетом в области проктологии, даже не пригласили на консилиум! Вероятно, академик стал жертвой обычного разгильдяйства, ибо операция была элементарно не подготовлена. Ассоциации возникают немедленно: если так равнодушно отнеслись к такому высокопоставленному пациенту, то что ждало обычных больных?
В 1998-м я познакомился с Тимуром Кизяковым, ведущим программы «Пока все дома». Пришел Тимур, приятный молодой человек, пока без своей команды, и сказал, что у него появилась идея сделать меня и мое семейство героями очередного выпуска.
Кизяков приступил к реализации своего замысла: он появился вместе со съемочной группой и начал допрос с пристрастием, в котором объектом внимания стали жена, дочка Маша, кокер-спаниель Джим и я. Все, кроме собаки, дали подробные показания, заснятые на пленку. Снимали долго — часа два с половиной. Мне потом показалось, что лучшие эпизоды в передачу не вошли. Но это лишь мое — извини, Тимур, что влезаю на твою «кухню», — субъективно-объективное мнение...
Тем не менее после передачи давние друзья удивленно сообщали, что открыли меня заново, а люди, с которыми я давным-давно потерял связь, радостно говорили, что благодаря мне возвратились в молодость. Потом Тимур еще раз пригласил меня в свою программу, но уже в компании друзей — Вячеслава Костикова, Георгия Сатарова и Валерия Рудакова.
Мы представляли импровизированный домашний хор, который, хоть и не входит в сокровищницу музыкального искусства России, поет много и с удовольствием. Говорят, что у его участников неплохой репертуар и вполне сносные вокальные способности. И самое главное — мы всегда поем вживую. До этого времени мы выступали камерно, в основном у меня дома перед гостями, но благодаря Тимуру пение квартета «КоРуБроСа» услышала вся страна.
В предыдущей главе я довольно резко высказывался о телевидении и был в его оценке не совсем справедлив. Конечно, там есть умные, интеллигентные ведущие. Один из них — известный поэт, многолетний редактор журнала «Юность» Андрей Дмитриевич Дементьев. Иногда он приглашает меня на съемки программы с символическим названием «Народ хочет знать», я же по мере сил должен народное любопытство удовлетворять. Кстати, с поэтом периодически «летаю» в его же радиопередаче «Виражи времени».
Владимиру Владимировичу Шахиджаняну скучно заниматься чем-то одним. Он беспрестанно лавирует между журналистикой, писательством, социологией и психологией. Впрочем, второе, третье и четвертое стало для него неразделимым. Он был большим другом Никулина, в свое время помог ему создать интересные и теплые воспоминания «Почти серьезно». Юрий Владимирович его очень ценил. Лечился ли Шахиджанян в ЦЭЛТе? Ну конечно! И не раз упоминал меня в своих книгах, что мне приятно.
Несколько слов о замечательном Михаиле Андреевиче Глузском. Говорил он мало, больше наблюдал за происходящим — прищурясь, с легкой улыбкой. Казалось, — а, наверное, так и было, — что Михаил Андреевич всему в жизни знает цену. Я как-то позвал его к себе в кабинет. На столе — чай, конфеты, пирожные. Артист сделал несколько глотков из кружки, подмигнул:
— Вы, Александр Семенович, всех гостей только этим напитком угощаете?
Я сразу понял намек:
— Да нет... Но вы же больной, а я врач. Вроде не полагается…
— А мы потихоньку... — улыбнулся Глузский.
Михаил Андреевич не пил, а скорее смачивал в бокале свои аккуратно подстриженные усы. Поговорили обо всем понемножку. Сначала — о возрасте. Глузский говорил, что, несмотря на свои преклонные годы, жить ему интересно. Здоровье, хоть и шаткое, но все же не мешает работать.
— Не знаю, может быть, я бы и не пропал, даже если бы сидел дома. Нашлись бы, наверное, какие-то дела, к внукам бы чаще ездил, их, кстати, у меня четверо. И все же... Человек, тем более артист, всегда должен быть при деле, иначе дряхлость неминуема. От нее я спасаюсь с помощью театра и кино.
— А как вы еще боретесь с возрастом?
— Никак, милый Александр Семенович, не борюсь. По утрам не бегаю, молодежную моду не соблюдаю... Не надо сходить с ума, коли наступил закат. Ну что тут поделаешь — ведь пожил, да и немало. И хорошо, есть что вспомнить. А молодиться, считаю, глупо. Даже не солидно...
— А в молодости вы каким были?
— Пижоном. Брюки носил широкие и длинные, время «дудочек» еще не наступило...
Глузский рассказывал про маму, работавшую в ЦУМе, который в годы детства Михаила Андреевича назывался «Мюр и Мерилиз».
— Потом я и сам в том магазине поработал.
— В каком качестве?
— Электромонтером... Должность, кстати, была престижная.
Разговор зашел о семье. С женой Екатериной Павловной, с которой прожил больше полувека и родил двух детей, Глузский познакомился, когда та была замужем.
— Пришлось отбить... — улыбнулся Михаил Андреевич.
Вообще он много улыбался. Говорят, что даже когда его привезли из больницы в театр — на «Чайку» по Акунину, — Глузский играл, сидя в инвалидной коляске, но на поклоны вышел. Вскоре ему ампутировали ногу — жить Михаилу Андреевичу оставалось всего месяц. Он умер 15 июня 2001-го, через четыре года после смерти своего друга Окуджавы.
...Побывала в ЦЭЛТе и Тамара Синявская. Когда она пришла в клинику, я обрадовался — конечно, не тому, что она заболела, а возможности увидеть обладательницу чудесного голоса. Но даже не предполагал, при каких обстоятельствах услышу пение народной артистки СССР. «Концерт» же Синявская устроила прямо в операционной — спустя несколько минут после манипуляции.
Лелею робкую мечту спеть дуэтом с Тамарой Ильиничной. Пока не удалось... А вот моему другу Георгию Сатарову посчастливилось. Как-то раз он спел вместе с ней песню «На тот большак, на перекресток уже не надо больше мне спешить...».
Кстати, пение – это своего рода лекарство. Испытал, и не раз, на себе: во-первых, улучшается настроение; во-вторых, выброс адреналина приводит в норму артериальное давление; в-третьих, патологическую энергию, которая скапливается в организме, пение вышвыривает прочь. Более того, я уверен, что вокал способствует удлинению жизни.
А вот знаменитый муж Синявской Муслим Магомаев не лечился и даже не наблюдался в ЦЭЛТе. Желаю ему и в дальнейшем держаться подальше не только от моей клиники, но и от других медицинских заведений. Будьте здоровы, несравненный Муслим!
Еще одна моя знакомая звездная чета — Пахмутова-Добронравов. Как-то мы пригласили в гости Александру Николаевну и Николая Николаевича и, конечно, не обошлось без импровизированного концерта: Пахмутова аккомпанировала и пела, а известные вам участники хора — Костиков, Сатаров, Рудаков и я — ей подпевали. Спели «Надежду», «До свиданья, мой ласковый Миша», «Команду молодости нашей» и другие песни. Было в программе вечера и выступление поэта Добронравова. Александру Николаевну несколько лет назад привел ко мне Леонид Михайлович Рошаль. Пришла она, естественно, не только познакомиться, а по делу... Я чем мог помог, и у нас завязались очень теплые отношения. Есть, как вы знаете, особый тип людей, встречи с которыми не только ждешь, а и предвкушаешь. Потому что даже недолгая беседа, совсем короткий телефонный разговор с ними резко меняет настроение. Вроде ничего особенного не услышал, а на душе стало теплее, плохое отлегло. Это своего рода гипноз обаяния, которым окутывают собеседника Александра Николаевна и Николай Николаевич. Пахмутова была знакома с моей мамой, и та поражала ее своим жизнелюбием. «Я никогда до этого не видела человека, который в столь преклонном возрасте выглядит таким оптимистичным и остроумным, — говорила Александра Николаевна. — А как потрясающе она рассуждает, какой мудрый взгляд у нее на происходящее! Какая солнечная у вашей матери осень жизни!»
Еще один музыкант, знакомством с которым я очень горжусь, — народный артист России, лауреат Государственной премии дирижер Павел Коган. Его творчество вызывает у меня искреннее восхищение, поскольку музыка — моя слабость. В этом я уже признавался… Мне посчастливилось присутствовать на концертах Когана-старшего — Леонида Борисовича, настоящего виртуоза скрипки.
В 1951 году в Брюсселе состоялся Международный конкурс скрипачей. На него королева Бельгии персонально пригласила Леонида Когана и еще нескольких советских музыкантов. Но для поездки требовалась санкция Сталина, которую он незамедлительно выдал, — короткую и грозную: «Послать. Занять первые места». И строгий наказ вождя был выполнен, хотя программа конкурса отличалась исключительной сложностью!
Да и вдова Леонида Борисовича — очень известная скрипачка, некогда преподавательница Московской консерватории Елизавета Григорьевна Гилельс, — так считает: «Мне кажется, что мои дети — мастера и имеют право выходить на сцену под фамилией своих родителей». Павел Леонидович не просто любит свою мать, а боготворит. Наверное, к его пылким сыновним чувствам примешивается искреннее восхищение способностями матери…
Совсем юного Олега Павловича Табакова я впервые увидел на сцене «Современника» в пьесе Виктора Розова «В поисках радости». Кажется, это было в 1957-м. Ну а познакомились и подружились мы намного позже… Как отчаянно и смело, презирая компромиссы, сопротивляясь пошлости и сражаясь с трусостью, искал эту самую «радость» герой Табакова — тоже Олег. Он был настоящим героем времен оттепели! Да и во времена нынешней смуты он был бы, по-моему, актуален. Кстати, и в фильме «Шумный день», поставленном по той же пьесе Розова, он сыграл очень достоверно... Я видел десятки картин и спектаклей с участием Табакова — новые или относительно новые его работы во МХАТе имени Чехова: в «Амадее», «Кабале святош», «Тартюфе», «Обыкновенной истории». Помню и старые роли Олега Павловича в «Современнике»: Рылеева в пьесе Зорина «Декабристы», Балалайкина — в одноименном спектакле, в «Докторе Стокмане» по Ибсену...
Табаков всегда производил впечатление и каждый раз оправдывал надежды. Написал и подумал: многие ли артисты и режиссеры способны так воздействовать на зрителя сейчас?
Вспомнил всего несколько фамилий и горжусь, что этих людей я знаю лично. Табаков — нынешний символ МХТ и прежний — «Современника». А Галина Волчек, Лия Ахеджакова, Валентин Гафт, Игорь Кваша — визитные карточки сегодняшнего театра на Чистых прудах. Без этого квартета «Современник», конечно, потерял бы большую часть своей привлекательности. По одной простой причине: эти люди безмерно талантливы. Они уже играли, когда только началось мое увлечение театром. С ними оно продолжается, чему я искренне рад, поскольку впечатления от зрелищ бывают только положительные.
Галина Борисовна иногда обращается с просьбами о помощи актерам театра, но лучше всего это делает любимая мною Лия Ахеджакова. Несколько лет она может не звонить, и вдруг приходит в клинику, кладет ноги на стул и просит помочь очередному страждущему. Так, однажды к нам госпитализировали Валентина Гафта, у которого, к счастью, ничего серьезного не оказалось.
Однажды я подумал: ведь больных могут лечить не только врачи с помощью медицинской техники и специальных препаратов. Исцелять можно, и с большим успехом, искусством. Известно же, что эмоциональный всплеск бывает сильнее самых радикальных медицинских средств.
А потому хочется, чтобы в ЦЭЛТ приезжали известные, талантливые люди. Побыть рядом с кумиром для многих больных — счастье! А если он еще подарит людям час-другой общения, это благотворно скажется на их здоровье.
Хочу, чтобы на вопрос: «С кем вы, мастера культуры?» — вы бы ответили: «С больными!» Давайте лечить людей вместе: мы — делом, вы — словом. Мечтаю, что когда-нибудь в ЦЭЛТе появится еще одна услуга: восстановление оптимизма и удаление отрицательных эмоций. Ну а воплотится ли мой замысел, покажет время.
